IV. Одобрить отказ краевого комитета взять на себя, согласно распоряжения Сибревкома, организацию государства-буфера, в урезанных границах (зап[адных] границ р[ек] Чикой – Селенга), ибо государственное существование в указанных пределах было бы до крайности затруднительным и подобный буфер не мог бы выполнить задач, для которых он создается, и стал бы простым орудием для прикрытия советской политики и захватнических устремлений Японии […]» [592]

Как известно, события 4–5 апреля 1920 г. во Владивостоке и Николаевске-на-Амуре [593] , которые завершились подписанием 29-го числа соглашения между Владивостокским правительством и японцами (первая из двух подписей под этим документом принадлежала одному из бывших членов ЧСК при Политцентре А.Н. Алексеевскому [594] ), и подтолкнули центральную советскую власть предпринять шаги навстречу организации государств-буферов, исключив при этом Иркутскую губернию.

Таким образом, местная советская власть Восточной Сибири нуждалась в показательном судебном процессе, чтобы «кукушечьим» приемом подменить собою главных инициаторов разгрома «право-большевистской атамановщины», вскрыть «контрреволюционную» деятельность третьей и четвертой сторон, но так, чтобы не поссориться с временными союзниками центральной советской власти в создании государств-буферов на Дальнем Востоке. Предлогом для реализации этого плана и послужило предварительное следствие над бывшими министрами и их товарищами из правительства Колчака, начатое 7 января 1920 г. членами Политического центра.

Сибирский краевой комитет ПСР рассматривал предварительное следствие как исполнение решения IX Совета ПСР: «…осветить перед лицом как русских трудовых масс, так и Западно-Европейского общественного мнения действительную природу колчаковской власти и ее формы выявления». Как выяснилось, «освещение» было реализовано в 1923 г. публикацией социал-демократом Б.И. Николаевским [595] «протоколов» допросов адмирала А.В. Колчака [596] .

«Обособить» Сибирь от общественно-политического движения, развернувшегося на Дальнем Востоке, требовали также следующие факторы: а) безболезненный переход власти в конце января 1920 г. в городах Владивостоке, Никольск-Уссурийске, Амурской и Сахалинской областях к земским и городским самоуправлениям, под крыло Сибирских краевых комитетов ПСР, партии Народной свободы, крестьянской и социал-демократическим фракциям левых: социалистов-революционеров, социалистов-революционеров интернационалистов, Трудовой народно-социалистической партии; б) объединение земств в краевом масштабе с отказом от классовой борьбы [597] ; в) возложение политической ответственности за события 4–5 апреля 1920 г. на провозгласивших себя «вождями масс» местных коммунистов.

Обвинительное заключение «по делу самозваного и мятежного правительства Колчака и их вдохновителей» являлось в большей степени эмоциональным политическим сочинением, нежели судебным документом. Оно обвиняло весь общественный строй, политическую и экономическую системы, сложившиеся к началу 1920 г. в Сибири. Аргументация выдвинутых обвинений для юрисдикции базировалась на источниках третьего порядка: одном из вариантов стенографической записи (не протоколов) допросов А.В. Колчака и на 10 процентах предварительных следственных материалов.

Этот факт был установлен 24 мая 1920 г. на пятом заседании, когда председатель ЧРТ И.П. Павлуновский заявил: «Я удостоверяю, что около 2-х тысяч пудов (документов. – С. Д.) имеется в ящиках, которые не были еще представлены ни защите, ни обвинению». А также А.Г. Гойхбаргом: «Дело в том, что из Иркутска привезено огромное количество всяких документов и бумаг, которые не только защита, но и я в своем распоряжении не имели…» [598]

Три этапа «продажности и измены», сформулированные в качестве конкретных обвинений Верховного правителя, не имеют под собой никаких оснований. Более того, уместна постановка вопроса о преднамеренной фальсификации исторически установленных биографических фактов, дискредитации имени и клевете, бездоказательно порочащих честь и достоинство российского адмирала. Кстати, заключение Военной коллегии Верховного суда Российской Федерации о «преступлениях против мира и человечности» Верховного правителя России вполне применимо и в отношении инициаторов создания советского государства, узурпировавших власть в октябре 1917 г.

Между тем проблема реабилитации Колчака обладает немаловажной этической стороной: будет ли она означать бессмысленность принесенных человеческих жертв, нравственных и идейных идеалов, двигавших героями Белого движения?.. Для такой личности, как адмирал, ответ один, безусловно. Здесь уместно привести характеристику нескольких персонажей российской «контрреволюционной генеральской галереи», данную П.Б. Струве [599] : «М.В. Алексеев [600] это – массивная железная балка-стропило, на которое в упорядоченном строе и строительстве можно возложить огромное бремя, и оно легко подъемлет это бремя. Каледин [601] это – мощный камень, как бы вросший в свою историческую почву, и вне ее беспомощный и слабый. Колчак это – сосредоточенный в целую даровитую личность нерв, чувствительная струна, которой угрожало порваться или быть порванной. Корнилов это – стальная и живая пружина, которая, будучи способна к величайшему напряжению, всегда возвращается к исходному положению» [602] .

Отдавая дань должного уважения заслугам перед Отечеством Александра Васильевича Колчака, видимо, следует учитывать вышеизложенное обстоятельство и если говорить о его реабилитации, то прежде всего в отношении снятия обвинений в «продажности и измене» России.