Кстати, если кто не знает… Принято считать, что старообрядцы восставали против троеперстья ради двуперстья. Однако, в «Житии протопопа Аввакума» чёрным по белому написано, что креститься нужно полной ладонью: «Первые наши пастыри, яко же сами пятью персты крестились, такожде пятью персты и благословляли».

И вот это его жизнеописание… Много ли вы знаете святых, которые сами писали собственное житие? Причём, именно житие — не воспоминания, не записки, не исповедь… Думаю, это случай, в мировой агиографии не отмеченный.

Но если говорить не об агиографии, а о литературе, то тут «Житие протопопа Аввакума» справедливо относится к числу шедевров, непревзойдённых памятников русской словесности. И когда читаешь это повествование, — одновременно размеренно-чинное, и страстное, красочное и лаконичное, легко переходящее от возвышенной церковнославянской речи к народному, повседневному, уличному языку, — понимаешь: наша литература родилась не в XIX веке, и даже не в XVIII, не с Пушкиным и даже не с Ломоносовым. Более того: живой язык Аввакума нам ближе и понятнее, чем заумные, искусственные конструкции более поздних авторов XVIII века. Вот для примера отрывок из рассказа о нерчинской ссылке: «…Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошедьми итти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, — кользко гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на неё набрёл, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: «матушка-государыня, прости!» А протопопица кричит: «что ты, батько, меня задавил?» Я пришёл, — на меня, бедная, пеняет, говоря: «долго ли муки сея, протопоп, будет?» И я говорю: «Марковна, до самыя смерти!» Она же, вздохня, отвещала: «добро, Петровичь, ино еще побредем».

Сколько музыки в плетении словес, сколько выразительности, сколько боли из сердца льющейся!.. Мы мало знаем допетровскую русскую литературу, мы бездумно повторяем за кем-то: «В России всё начинается с Пушкина!» — Но, воздавая такую честь гению, не умаляем ли мы Россию вообще и её великую словесность в частности? За Пушкиным стоит славное, хоть и безымянное воинство: и автор «Азовского сидения донских казаков», и автор «Фомы Грудцына», и сотни авторов житий, и даже беспутный, пьяненький Даниил-заточник, автор блестящего письма к киевскому князю («Моление Даниила-заточника»). И конечно, протопоп Аввакум, чьи огненные писания переворотили Россию, прежде Петра подняли её на дыбы — к добру ли, к худу ли — не нам решать… Голос Аввакума живёт в русских книгах ХХ века — в речи наших великих «деревенщиков», — и он не умолкнет, пока живёт Россия.

«Ну, старец, моево вяканья много ведь ты слышал… Пускай раб-от Христов веселится, чтучи! Как умрем, так он почтет, да помянет пред Богом нас. А мы за чтущих и послушающих станем Бога молить; наши оне люди будут там у Христа, а мы их во веки веком. Аминь»

Говорят, Денис Иванович Фонвизин в жизни был человеком в высшей степени неприятным. Все знакомые стонали от его отнюдь не добродушных шуток, ядовитое фонвизинское зубоскальство было известно в ту пору по всей стране. Видимо, оно-то и не позволило Денису Ивановичу сделать такую карьеру, которой он по способностям своим был достоин. Это тем более удивительно, что отец его — богатый русский немец — был человеком мягчайшим и даже с прислугой обращался ласково, как с собственными детьми.

А Денис Иванович злился, ёрничал, насмехался, и эхо его насмешек звучит в России и посейчас. Кто из нас никогда не дразнил великовозрастного оболтуса: «Не хочу учиться, а хочу жениться!»; кто не повторял с усмешкой: «Зачем географию учить? Извозчик и так довезёт!»

Не так-то мало это: остаться в национальной культуре двумя фразами! А к ним прибавьте и словечко «недоросль». Вполне безобидное было словечко: пока к нему не прикоснулся Фонвизин, оно означало всего лишь несовершеннолетнего дворянского сына.

Не так уж много Фонвизин написал за свою жизнь: он не мыслил себя профессиональным литератором. Он желал быть государственным человеком, вождём, трибуном. Случись на ту пору в России революция, он стал бы нашим Дантоном или Маратом; но самостоятельно заговоров плести не желал, предпочитая приспосабливаться к наличной обстановке. Ему почти удалось достичь «степеней известных», но… Язык мой — враг мой. Все знают, какой сомнительный комплимент отпустил ему Потёмкин, прочтя «Недоросля»: «Умри, Денис! — лучше не напишешь!» Это была и попытка достойно ответить несносному острослову, и ненароком высказанное тайное желание: умри наконец, хватит уже…

На Фонвизина обижались не только современники, но и потомки. Едва успел он в самом деле умереть, как публика заговорила, что «Недоросль» — это, пожалуй, перебор, что таких Митрофанов у нас нет — ну разве что в глуши, в провинции… Говорили, что комедия устарела, что её читать невозможно (такие разговоры начались уже через двадцать лет после её написания)…

Что сказать на это — теперь-то, через два с половиной века?

Попробуйте взять в руки текст «Недоросля» и, преодолев понятный страх перед заковыристыми речевыми оборотами XVIII столетия, прочитать комедию — внимательно и с сочувствием. Что вы увидите?

Во-первых, вы с удивлением обнаружите, что комедия-то эта — смешная! Да, Фонвизин по-прежнему способен рассмешить. Его Тарас Скотинин, Цифиркин, Вральман — преуморительные персонажи. Кстати, много ли вы знаете по-настоящему смешных классических комедий? Грибоедов блестящ, но смешного в нём мало. Сухово-Кобылин просто страшен, после его комедий хочется утопиться. О комедиях Чехова («Чайка», «Вишнёвый сад» и т.д.) критики до сих спорят: почему, собственно, автор назвал эти душераздирающие произведения комедиями?..