Не думай, любезный друг, чтобы я по-старому предался моему воображению, нет, я вижу, рассуждаю и страдаю.

От Твери до Москвы и от Москвы до Нижнего я видел, видел целые семейства всех состояний, всех возрастов в самом жалком положении; я видел то, чего ни в Пруссии, ни в Швеции видеть не мог, – переселение целых губерний! Видел нищету, отчаяние, пожары, голод – все ужасы войны – и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя. Нет, я слишком живо чувствую раны, нанесенные любезному нашему Отечеству, чтоб минуту быть покойным.

Ужасные поступки вандалов, или французов, в Москве и в ее окрестностях, поступки, беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством. Ах, мой милый, любезный друг, зачем мы не живем в счастливейшие времена, зачем мы не отжили прежде общей погибели!

При имени Москвы, при одном названии нашей доброй, гостеприимной, белокаменной Москвы, сердце мое трепещет, и тысячи воспоминаний, одно другого горестнее, волнуются в моей голове. Мщения, мщения! Варвары, вандалы! И этот народ извергов осмелился говорить о свободе, о философии, о человеколюбии! И мы до того были ослеплены, что подражали им, как обезьяны! Хорошо и они нам заплатили!

Можно умереть с досады при одном рассказе о их неистовых поступках. Но я еще не хочу умирать; итак, ни слова. Но скажу тебе мимоходом, что Алексей Николаевич совершенно прав; он говорил назад тому три года, что нет народа, нет людей, подобных этим уродам, что все их книги достойны костра, а я прибавлю: их головы – гильотины…

Задуманное знаменитое фланговое движение Кутузова с Рязанской дороги на Калужскую до приведения его в исполнение хранилось только в голове Кутузова, и только со второго перехода по Рязанской дороге, когда французы уже убедились, что он идет на Коломну, он под строгой тайной открыл одним корпусным командирам (которые долго не понимали этого движения) весь свой план. Дойдя до Боровского перевоза у Москвы-реки, Кутузов быстро повернул со всей армией по проселочной дороге к Подольску, к ночи вышел форсированным маршем на Большую Тульскую дорогу и расположился у Подольска. Темная ночь освещалась по всему небосклону заревом пылающей Москвы. Это зрелище красноречивее всяких воззваний закаляло в сердцах солдат мщение. Тут армия имела дневку, и на другую ночь та же Москва продолжала ей светить своим пожаром. 7 сентября армия довершила свое фланговое движение, ступив у Красной Пахры на Старую Калужскую дорогу.

Надобно заметить, что, когда Кутузов сошел с Рязанской дороги, он велел арьергарду Милорадовича пробыть еще день на Рязанской дороге, а потом, оставя вместо себя на этой дороге два казачьих полка Ефремова, самому своротить по проселочной дороге, параллельной той, по которой следовала армия. При всех пересекаемых Милорадовичем дорогах он оставлял отряды с приказанием, если б с ними встретился неприятель, не следовать за общим движением армии, дабы не обличать оного, а отступать по той дороге, на которой был поставлен отряд. Между тем полковник Ефремов вел Мюрата по Рязанской дороге до самых Бронниц, где и последовало разочарование этого венценосного наездника.

Гениальный Пушкин прекрасно сказал, что один только Кутузов (при том доверии, которое имела к нему Россия) мог отдать Москву неприятелю и стать в бездействии на равнинах Тарутинских, усыпляя Наполеона на пожарище Москвы и выжидая роковой минуты. Эта роковая минута уже настала… Мы знали о посылке Лористона к Кутузову с мирными предложениями; но сердца наши знали и помнили слова манифеста, что наш меч не войдет в ножны, доколе хотя один неприятельский солдат будет оставаться на почве русской.

Для успокоения сынов России, огорченных потерей столицы, тот, на кого более обращалось это негодование, как на производителя бесконечной ретирады и причину несметных потерь, решился явиться сам перед войсками, с спокойным челом, уверенный в правоте своей. Кто знает русского солдата, тот знает также, что одно доброе слово от начальника внушает в него доверие и возвышает упадший его дух. Так главнокомандующий 1-й армией Барклай де Толли ездил по линиям войск и, останавливаясь перед каждым полком, говорил краткую, но сильную и ободрительную речь. В это время я случился при Елецком полку, с артиллерией, когда почтенный генерал, один, без знаков отличия, в скромном мундире, явился перед воинами и, остановясь близко к ним, говорил достопамятную речь такого содержания: «Храбрые воины! Верные сыны России! Я вижу уныние на лицах ваших, выражающих печаль сердца, слышу патриотический глас негодования. Настоящее событие, конечно, прискорбно для каждого русского, но оно еще не есть конец начатого дела. Часто, среди крайностей, требуются великие жертвы для спасительных последствий. Вспомните, как государь Петр Первый находился некогда в подобных нашим обстоятельствах; вспомните, как он завел врага своего под Полтаву и там погубил его. Мы с помощью Божьей и с вашим мужеством надеемся то же сделать, если только вы с терпением и кротостью предадитесь воле путеводителей своих, которые ведут вас для спасения Отечества и для собственной вашей славы. Правда, столица наша превращена в пепел; но знайте, что из пепла сего возрождается гибель врагу и всей его силе, – скоро почувствует он истребление. Уже войска его, изнуренные нуждой и трудами дальнего похода, войска, до половины вами побитые, потеряли устройство и бодрость: они представляют не что более, как толпу бродяг, алчущих добычи и пропитания. Скоро увидите вы перед глазами своими погибель нового Карла Двенадцатого, скоро он побежит от вас быстрее молнии, но не вынесет костей своих из царства Русского, и прах его развеется под стопами вашими!» Последние слова были сказаны с выразительностью и с жаром, который перелился в сердца слушателей.

Таким образом почтенный вождь говорил перед каждым полком – и примирился с воинами. Речь его еще более возымела действие, когда он в каждом полку по нескольку отличных рядовых произвел в унтер-офицеры и раздал по нескольку знаков отличия военного ордена Святого Георгия за храбрость. В одном Елецком полку он произвел 20 человек солдат в унтер-офицеры. После этого все ободрились. Старые усачи припоминали предания отцов своих, как подлинно швед был разбит наголову под Полтавой, и надеялись, что с Наполеоном Карловичем то же может случиться, ежели сами постоят грудью до последней капли крови и предадутся совершенно во власть начальников. Уже не стали горевать о Москве, говоря, что царь-де наш из каждого городка может поставить столиц, так же как Петр Великий из болота вывел Питер.