Вдруг видим мы, что на эту возвышенность поднимается с неприятельской стороны огромная конная толпа, впереди которой находился Мюрат, король Неаполитанский, командующий всем неприятельским авангардом. Обратив пристальное внимание на этот неожиданный поезд в продолжение еще предполагаемого перемирия, видим, что Мюрат, один, отделясь от своей свиты, выезжает вперед на прекрасной белой лошади, разодетый, в парадном мундире с золотом и длинными белыми перьями на треугольной шляпе. Он въехал на возвышение и, взведя свою зрительную трубу, стал оттуда рассматривать расположение наших войск. Мы все трое с негодованием вскричали в один голос, что это неслыханная смелость и дерзость, и вдруг Сысоев закричал своему ординарцу: «Лошадь!» Сейчас подвели ему черкесскую его серую лошадь, и он, невооруженный, с одной нагайкой в руках, вскочил на нее и помчался к Мюрату, который сначала не заметил его, но в довольно уже близком расстоянии, услышав топот скачущей во всю прыть лошади, успел отворотить зрительную трубу и в то же самое мгновение, обратив лошадь, понесся во весь дух назад к своей свите, от которой он был расстоянием почти на версту.

Сысоев на своем резвом горском коне догонял его, подняв вверх нагайку, которой намеревался ударить его. В этом обоюдном скаковом движении находились они около пяти минут. Картина была восхитительная! Два отважных и храбрых витязя, оба на прекрасных борзых конях совершенно различных пород, но оба чрезвычайно резвые: один витязь – король в великолепной одежде на богато убранном коне – во всю лошадиную мочь ускакивает, другой – в простой казачьей куртке – догоняет его, стоя на стременах и держа над его спиной нагайку, которой чуть было не нанес ему удара, но королевская свита, видя опасность своего повелителя, скоро поспешила подскакать к нему на помощь, и Сысоев один принужден был остановиться и, мало-помалу весьма тихо отступая, грозил королю нагайкой и ругал его, как умел казак, по-французски. Воротившись к нам, храбрый Сысоев подробно рассказал, как он чуть было короля не ударил и все то, чему мы сами были свидетели.

С полчаса после сего явился к нам французский генерал парламентером и спросил командующего авангардом. Граф Орлов-Денисов, который командовал только передовыми постами, послал меня к барону Корфу, командовавшему передовым авангардом. Проехав с час времени, я рассказал ему все виденное. Он послал меня к Милорадовичу, командовавшему всем авангардом. Отыскав его в главной квартире в Тарутине, я все рассказал по-французски, потому что Милорадович на этом языке спросил меня, зачем я прискакал. Фельдмаршал, слышав это из-за двери своей избы, отворил ее и спросил меня: «Qu'est-ce que c'est, mon cher, qu'est-ce que c'est? Racontez-moi cela» [63] . Я также рассказал ему все подробно по-французски же, и он, обратясь к Милорадовичу, сказал ему: «Mon cher g'en'eral, allez, je vous prie, chez le rai de Naple et faites bien mes exuses `a sa majest'e de ce qu'un cosaque, un ignorant a os'e le poursuivre et lever la main sur sa majest'e. Priezle de pardonner cela `a un barbare! Mais dites aussi de ma part а Сысоев, que si une autre fois il se pr'esente l'occasion de le prendre – qu'il le prenne!» [64]

Я очень доволен тем, что успел описать это любопытное происшествие, о котором не упомянуто ни в какой военной истории, ибо, кроме гр[афа] Орлова-Денисова, самого Сысоева, меня и наших ординарцев-казаков, никто сего не видал, и так как вскоре затем начались военные действия, то мало о том говорили. Всякий был занят своим делом, которое для каждого становилось гораздо труднее наступающей зимой, с новым оборотом войны, требовавшей от всякого усиленной деятельности.

На другой день после сего чудесного события, в котором королевская гордость спасала свою спину от нагайского удара казака, Беннигсен, Милорадович, Ермолов и вся высшая знать со своими адъютантами и штабами выехали за несколько верст вперед к аванпостам и дали знать Мюрату, что поезд сей послан от фельдмаршала к нему с извинением за нечаянно постигшую его тревогу. Вследствие сего Неаполитанский король, окруженный своей разновидной и разноцветной свитой, выехал к нам навстречу. Съехавшись, они переговаривались около полутора часов. В них, по передаче Милорадовичем отзыва фельдмаршала, французская сторона объясняла свое неудовольствие за нарушение будто бы перемирия (которого, однако, не было), постоянное пленение их фуражиров, за действия наших партизан и проч. Наши ответы были уклончивы и насмешливы, потому что мы уверены были в превосходстве наших сил и в ежедневном ослаблении неприятеля. Конец разговоров этих не только не удовлетворил неприятеля, но и возобновил между обеими сторонами вражду, что скоро потом и выразилось на самом деле. Разъехались – и наша армия, усиленная, устроенная и довольствуясь большими запасами, немедленно стала готовиться к наступательным действиям, которых так давно с нетерпением ожидали, а Наполеон с едва отдохнувшими войсками, томившимися голодом и нуждами, почти без кавалерии и с худой артиллерией готовился уже оставить Москву и сблизиться со своими сообщениями.

В самом начале октября заговорили в главной квартире о наступлении, но Кутузов все ожидал большего ослабления неприятеля, происходящего от ежедневно увеличивающихся нужд его и потерь. Наконец 5 октября сделана была боевая диспозиция по проекту Толя. 6-го назначено было нападение на французский авангард, для чего посланы были в обход с нашего правого фланга несколько корпусов и впереди них гр[аф] Орлов-Денисов с казаками. Движение это поручено было Беннигсену, но разные интриги, которых всегда и повсюду бывает много, повредили сему предприятию и делу. Произошло опоздание в марше гр[афа] Остермана, невыполнение в точности диспозиции некоторыми дивизионными начальниками, отчего обходящие войска много опоздали. Гр[аф] же Орлов-Денисов, атаковав своевременно, не был поддержан и потому не мог нанести неприятелю ожидаемого вреда, однако взял у него много пленных и пушек и внезапностью своего движения привел весь лагерь его в смятение. С фронта командовал сам Кутузов и повел нас ночью на 6 октября, так что мы пришли к рассвету с возможной тишиной и молчанием к неприятельской позиции, которая была уже оставлена, и французы, бросив ее, поспешно отступали, чтоб не сказать бежали. Таким образом, неприятель был совершенно сбит со всех частей своей позиции, много взято у него пленных, много пушек, обоз; досталась нам вся главная квартира его, где мы нашли в королевской кухне на вертеле кошек, приготовленных к обеду его и начальников.

Погода все время стояла хорошая, лошади поправлялись, к армии подходили подкрепления. Всегда была веселая и приятная компания. Расхаживали по бивуакам, так как везде были знакомые. Не было повода кому-либо завидовать, потому что все, от старшего до младшего, от богатого до бедного, были в одинаковом положении, с небольшими исключениями. Несмотря на все это, начали скучать и говорить: «Что ж это мы стоим здесь, на одном месте, а французы прохлаждаются в Москве? Пора бы их побеспокоить!» Особенно Мюрат со своим авангардом был как бельмо на глазу. За несколько дней до движения против него говорили: «Не только Мюрата можно разбить, но и всех французов, что с ним, забрать живьем. Видно, наш старик фельдмаршал задремал». На это возражали: «Фельдмаршал не дремлет, а не хочет будить французов и выжидает, пока сами проснутся. Мы поправляемся, а французы слабеют». Хотя это была и правда, но она не совсем успокаивала умы.

Наконец 5 октября приказано было готовиться к выступлению против французов. Сами ли главнокомандующие додумались или до них дошли слухи об общем желании, было неизвестно, но только все чрезвычайно обрадовались. Нога моя почти поправилась, отзывалась боль немного в колене; я еще немного прихрамывал, однако решился идти вместе с ротой. Большого дела, как под Бородином, не ожидали. Полагали, что у Мюрата тысяч около 40, а это считали за ничто и шли как на верную добычу. Взяли для лошадей на лафеты фуража, а людям велели взять сухарей и заготовить говядины.

Вечером тронулись в поход. Нашему корпусу со всей артиллерией пришлось переходить через речку по мосту, устроенному на правой стороне Тарутина, и так как мост был дурно устроен, то артиллерия переправилась с затруднением. У меня, например, провалился ящик; на этот случай выехал генерал Капцевич и тут же распушил меня. Когда перешли мост и двинулись вперед, то приказано было соблюдать тишину и не высекать огня для трубок. Приблизившись к своим ведетам [65] , остановились подле леска, находившегося в правой стороне от нас. Лошадям задали корму, люди поели и расположились ночевать. Пехотные составили ружья в козлы, полегли как шли, в колоннах, один подле другого; мы тоже расположились как попало. Погода была хорошая, но холодноватая, особенно к утру, и мы порядочно продрогли.