Зачастую, когда приходилось бросать заколотых лошадей, потому что некогда было разрезать их, люди нарочно отставали и прятались, чтобы их не заставляли следовать за полком. Тогда они накидывались на сырое мясо, как хищные звери. Редко случалось, чтобы эти люди появлялись среди нас, – они или попадали в плен к неприятелю, или замерзали…

В этот день всех нас терзал голод, а меня еще вдобавок съедали паразиты, напавшие накануне. У нас не было ни кусочка конины, чтобы поесть. Мы рассчитывали на нескольких отставших людей нашей роты, думая, что они отрежут кусок мяса у какой-нибудь павшей лошади. Мучимый голодом, я испытывал ощущения, которых невозможно передать…

Я зашагал по направлению к лесу, точно в самом деле должен был встретить там человека с хлебом. Дойдя до леса, я с четверть часа шел по опушке, потом круто повернул влево, по направлению, совершенно противоположному нашему биваку, и увидел почти на опушке костер и сидевшего над ним человека. Я остановился наблюдать и рассмотрел, что над огнем у него висит котелок, в котором он что-то такое варит. Взяв нож, он погрузил его туда и, к великому моему удивлению, вытащил картофелину, помял ее, но снова положил в котел, вероятно, потому, что она была еще сыра.

Я хотел подбежать и броситься на него, но, боясь, что он ускользнет, опять вошел в лес и, сделав маленький обход, украдкой подошел к незнакомцу сзади. Но в этом месте было много хворосту и, подходя, я порядочно нашумел. Он обернулся, но я очутился у котла и, не дав ему времени заговорить, обратился к нему: «Товарищ, у вас есть картошка, продайте мне или поделитесь со мной, иначе я унесу весь котел!» Пораженный таким решением и видя, что я подхожу с саблей, намереваясь поудить в котле, он возразил, что картофель не принадлежит ему, что это собственность одного польского генерала, расположившегося неподалеку, что он денщик генерала и что ему велено было спрятаться, чтобы сварить картофель и запастись им на завтра.

Не отвечая ни слова, я собирался взять несколько штук, подавая ему, однако, деньги в уплату, но он остановил меня, сказав, что картофель еще не сварился, и в доказательство вынул одну штуку, чтобы дать мне пощупать. Я выхватил ее у него из рук и съел. «Вы сами видите, что их есть нельзя, – сказал денщик, – спрячьтесь на минуту, постарайтесь, главное, чтобы вас не увидали, покуда картофель не поспеет; тогда я, пожалуй, поделюсь с вами».

Я поступил по его совету, засел в кусты неподалеку, чтобы не терять его из виду. Минут через пять-шесть – не знаю, воображал ли он, что я ушел далеко, – он встал, озираясь по сторонам, схватил котелок и побежал. Но ему не удалось уйти: я тотчас настиг его и пригрозил отнять все, если он не отдаст мне половину. Он опять отвечал, что это принадлежит его генералу. «Хотя бы самому императору! Мне нужен этот картофель: я умираю от голоду!» Убедившись, что ему от меня не отделаться иначе, как дав мне то, что я требую, он поделился со мной и ушел, но вернулся и дал еще пару. Картофель еще не совсем сварился, но я не обратил на это внимания, стал есть одну, а остальные спрятал в ягдташ. Я рассчитал, что этим прокормлюсь три дня, съедая по три картофелины в дополнение к куску конины…

Когда я вернулся на место стоянки нашего полка, многие товарищи спросили меня, не добыл ли я чего-нибудь; я отвечал, что нет. Заняв место у костра, я устроился, как и в предыдущие дни, – вырыл себе ямку, то есть ложе в снегу, а так как у нас не было соломы, то я разостлал свою медвежью шкуру, чтобы на ней улечься, и положил голову на подбитый горностаем воротник, которым и прикрылся. Но перед сном я мог съесть еще одну картофелину. Это я и сделал, прячась под своим плащом и стараясь не жевать громко, – я боялся, чтобы не догадались, что я ем. Потом, взяв щепотку снегу, я запил им свой ужин и заснул, не выпуская из рук свой ягдташ с продовольствием. Несколько раз ночью я заботливо шарил в нем рукой, пересчитывая свои картошки. Так я и провел всю ночь, не поделившись с товарищами, умиравшими с голоду, тем немногим, что доставил мне случай; с моей стороны это был эгоистический поступок, которого я никогда себе не прощу…

Наконец пробили утреннюю зорю, и хотя еще не рассвело, но мы двинулись в путь…

На одну милю дальше, возле леса, мы остановились на большой привал. На этом самом месте ночевала перед тем часть артиллерии и кавалерии. Там нашлось много лошадей, околевших и уже изрезанных, а еще больше живых, но полузамерзших; они давали себя убивать, не трогаясь с места; те же, которые пали от утомления и изнурения, были так заморожены, что их невозможно было разрубить на части. Я заметил за этот бедственный поход, что нас постоянно заставляли идти, по возможности, следом за кавалерией и артиллерией и что мы останавливались на их ночевках с расчетом, чтобы питаться лошадьми, оставленными ими…

Было часов около десяти. Ночь стояла необыкновенно темная, и уже многие из нашего кружка, как и остальные части злополучной армии, расположившиеся в этой местности, стали забываться тяжелым, беспокойным сном, вследствие утомления и голода, у огня, который ежеминутно угасал, как и жизнь окружавших его людей. Мы размышляли о завтрашнем дне, о прибытии в Смоленск, где, как нам обещали, должны окончиться наши мучения, ведь там мы найдем продовольствие и квартиры.

Я кончил свой жалкий ужин, состоявший из кусочка печенки от лошади, убитой нашими саперами, а вместо питья проглотил пригоршню снега. Маршал Мортье также съел печенки, зажаренной для него денщиком, но только он ел ее с куском сухаря и запил каплей водки; ужин, как видите, не особенно изысканный для маршала Франции, но и то было еще недурно при нашем злосчастном положении.

После ужина он вдруг спросил у часового, стоявшего, опершись на ружье, у дверей риги, зачем он тут? Солдат отвечал, что он стоит на часах. «Для кого и для чего? – возразил маршал. – Ведь все равно это не помешает холоду и нужде вторгнуться сюда и терзать нас! Ступай лучше, займи место у огня». Немного погодя он попросил у денщика чего-нибудь подложить себе под голову; ему подали чемодан, он завернулся в плащ и улегся.

Я собирался сделать то же самое, растянувшись на своей медвежьей шкуре, как вдруг нас переполошил какой-то странный шум. Оказывается, северный ветер забушевал по лесу, подымая снежную метель при 27-градусном морозе, так что люди не могли оставаться на местах. С криками бегали они по равнине, стараясь попасть туда, где виднелись огни, и этим облегчить свое положение; но их крутил снежный вихрь, и они не могли двигаться, или если все-таки порывались бежать, то спотыкались и падали, чтобы уже больше не подыматься. Несколько сот человек погибло таким образом; но много тысяч людей умирало, оставаясь на месте, они не надеялись ни на что лучшее. Что до нас, то нам посчастливилось: одна сторона риги была защищена от ветра; многие пришли, чтобы приютиться у нас и таким образом избегнуть смерти.