8. На другой день после нападения римлян многие мятежники, гонимые голодом, которые они не могли уже утолять грабежами, соединились и сделали вылазку в одиннадцатом часу дня против римского стана Елеонской горы. Они надеялись пробиться через него без труда, полагая, что застигнут римлян врасплох, во время их отдыха. Но римляне своевременно заметили их намерение и сбежалась с ближайших постов для того, чтобы помешать их переходу через лагерный вал и насильственному вторжению в стан. В завязавшемся ожесточенном бою обе стороны совершали чудеса храбрости; римляне проявляли всю свою мощную силу и опытность, иудеи – свирепую стремительность и неукротимую ярость; первые – по чувству чести, последние – по необходимости. Римляне считали величайшим стыдом для себя дать на этот раз ускользнуть иудеям, когда они уже были окутаны кругом как бы сетью; иудеи же могли надеяться на спасение только в том случае, когда они силой пробьются сквозь шанцы. В отдельности заслуживает упоминания подвиг одного всадника по имени Педания. Когда иудеи были уже обращены в бегство и стиснуты в долину, тот налетел на них сбоку во весь опор, схватил на бегу крепкого, вооруженного юношу за пяту и вместе с ним ускакал прочь: так низко он перегнулся через мчавшуюся во всю прыть лошадь, так велика была сила руки и всего его тела и ловкость его в верховой езде. Точно какую-нибудь драгоценность он принес пленника к Титу. Последний изумился силе всадника, пленника же приказал казнить за нападение на шанцы. После этого он опять отправился к войску, стоявшему возле Храма, и подгонял рабочих к скорейшему окончанию валов.

9. Иудеи между тем, увидев, что в сражениях они постоянно терпят потери, а опасность войны все ближе надвигается и стучится уже в ворота Храма, отрезали пораженные члены, как обыкновенно поступают с воспаленным телом, когда хотят предотвратить распространение болезни. Они сожгли ту часть северо-западной галереи Храма, которая была соединена с Антонией, и сломали ее еще дальше на протяжении двадцати локтей. Таким образом они первые своими собственными руками начали уничтожать огнем священные здания. Два дня спустя, в 24-й день упомянутого выше месяца, римляне тоже сожгли находившуюся в соседстве галерею, а когда огонь охватил площадь в пятнадцать локтей, иудеи еще помогли им и сорвали крышу. Имея возможность бороться с огнем, они не только не препятствовали ему, но сами еще истребляли все, что находилось между ними и Антонией. Невозмутимо глядели они на пожар и давали ему производить свои опустошения, насколько это было в их собственных интересах. Вокруг Храма, однако, борьба не прекращалась; стычки между мелкими отрядами происходили беспрерывно.

10. В те дни из среды иудеев выступил некто Ионафан, низенький, невзрачный по происхождению и во всех других отношениях человек незначительный; появлялся он всегда у гробницы первосвященника Иоанна и, разражаясь высокомерными речами против римлян, вызывал храбрейшего из них на поединок. Большинство расположенных там солдат считало его недостойным внимания, иные, напротив, как казалось, побаивались его; другие разумно рассуждали, что с человеком, ищущим смерти, не следует пускаться в бой, ибо отчаявшиеся обладают безграничной яростью, и нет у них страха Божия; рискующий же своей жизнью в борьбе, выигрыш которой не может принести особенно великой славы, а проигрыш сопряжен не только с позором, но с опасностью, обнаруживает больше бешеной отваги, чем мужества. Долгое время поэтому никто не откликнулся на его зов; но когда иудей – большой хвастун и ненавистник римлян – начал над ними насмехаться и упрекать в трусости, выступил конный солдат Пудений, возмущенный его словами и чванливостью, – а быть может потому, что относился к его малорослой фигуре с пренебрежением, – и завязал с ним рукопашный бой. Хотя, в общем, он превосходил своего противника, но счастье ему изменило, и он упал на землю. На упавшего наскочил Ионафан, пронзил его, а затем стал ногами на его труп, раскачивал правой рукой окровавленный меч, а левой рукой щит, торжествовал пред лицом всего войска, хвастал падением воина, и так он издевался над римлянами, пока центурион Приск среди его прыганья и хвастливой болтовни не прострелил его насквозь стрелой. При виде этого иудеи и римляне, движимые совершенно противоположными чувствами, издали громкий крик. Скривившись от боли, иудей упал над телом своего противника, являя тем живое доказательство, как быстро на войне следует за незаслуженным счастьем должное возмездие.

1. Мятежники в Храме не только продолжали открытую борьбу с расположенными на валах солдатами, но 27-го панема провели еще военную хитрость. Они заполнили промежутки между балками и кровлей западной галереи сухими дровами, асфальтом и смолой, а затем удалились, делая вид, что устали бороться. Многие менее осторожные римляне в своей горячности пустились преследовать отступавших и с помощью лестниц вскочили на галерею; но рассудительные, которым неожиданное отступление иудеев показалось лишенным всякого разумного основания, остались на месте. И действительно, лишь только галерея наполнилась вторгнувшимися, иудеи подожгли ее со всех сторон. Внезапно вспыхнувшее пламя навело панику на стоявших вне опасности римлян и ввергло в отчаяние находившихся внутри галереи. Объятые со всех сторон огнем, одни бросались назад, в город, другие к неприятелям; но прыгая с галереи в надежде спасти себя, они ломали себе члены. В большинстве случаев попытки к бегству предупреждались огнем, а иные предупреждали огонь мечом. Распространившийся повсюду огонь быстро охватил также и тех, которые уже умерли иной смертью. Как ни негодовал Цезарь против несчастных, без приказания взобравшихся на галерею, он все-таки чувствовал и жалость к ним, тем более, что никто не мог оказать им никакой помощи. И это было утешением для погибавших; ибо они видели, как убивается по них тот, которому они принесли себя в жертву, как он силится ободрить их, как он призывает всех окружающих оказывать им возможную помощь. Эти призывы, эту скорбь Цезаря каждый принимал как погребальную почесть и умирал с радостью. Некоторые, впрочем, спасались от огня на широкую стену портика, но здесь они были окружены иудеями и после долгого сопротивления, которое они оказали, невзирая на свои тяжелые раны, погибли, наконец, все.

2. Самым последним из них пал юноша, по имени Лонг. Его доблесть послужила украшением этого злосчастного происшествия. Из всех погибших здесь достопамятным образом он оказался храбрейшим. Иудеи, удивляясь его смелости и желая овладеть им, убеждали его сойти и ввериться им на слово; но с другой стороны, брат его Корнелий заклинал его не позорить себя и римского войска. Он послушался брата и на виду обеих армий размахнулся своим мечом и заколол себя. Из людей, охваченных пламенем, спасся один, по имени Арторий, благодаря такой хитрости. Он крикнул своему товарищу по палатке, Луцию, громким голосом: «Я назначаю тебя наследником всего моего состояния, если ты подойдешь и подхватишь меня». Тот с радостью подбежал к нему; но в то время, когда прыгнувший на него остался невредим, сам он тяжестью его так сильно был придавлен к мостовой, что на месте умер. Описанный случай, хотя и подавил на минуту дух римлян, но в то же время сделал их более осторожными на будущее; он принес им ту пользу, что они отныне не поддавались ни на какие хитрости иудеев, от которых они, вследствие незнания местности и людей, с которыми имели дело, так часто терпели. Сама галерея сгорела до Иоанновой башни, называемой так по имени Иоанна, который построил ее над выходными воротами колоннады Ксиста, во время своей борьбы с Симоном. То, что уцелело от огня, иудеи разрушили, покрывая развалинами тела погибших. На следующий день римляне в свою очередь сожгли еще всю северную галерею до восточной. Угол, в который упирались обе эти галереи, возвышался над самым глубоким местом Кидронской долины. В таком положении находилась ближайшая окрестность Храма.

3. В городе между тем голод похищал неисчислимые жертвы и причинял невыразимые бедствия. В отдельных домах, где только появлялась тень пищи, завязывалась смертельная борьба: лучшие друзья вступали между собою в драку и отнимали друг у друга те жалкие средства, которые могли еще продлить их существование; даже умиравшим не верили, что они уже ничего не имеют: разбойники обыскивали таких, которые лежали при последнем издыхании, чтобы убедиться, не притворяется ли кто-нибудь из них умирающим, а все-таки скрывает за пазухой что-либо съедобное. С широко разинутыми ртами, как бешеные собаки, они блуждали повсюду, вламывались, как опьяненные, в первые встречные двери – из отчаяния врывались в дом даже по два, по три раза в один час. Нужда заставляла людей все хватать зубами; даже предметы, негодные для самой нечистоплотной и неразумной твари, они собирали и не гнушались поедать их. Они прибегали, наконец, к поясам и башмакам, жевали кожу, которую срывали со своих щитов. Иные питались остатками старого сена, а некоторые собирали жилки от мяса и самое незначительное количество их продавали по четыре аттика. Но зачем мне описывать жадность, с какой голод набрасывался на безжизненные предметы? Я намерен сообщить такой факт, подобного которому не было никогда ни у эллинов, ни у варваров. Едва ли даже поверят моему страшному рассказу. Не имей я бесчисленных свидетелей и между моими современниками, я с большой охотой умолчал бы об этом печальном факте, чтобы не прослыть перед потомством рассказчиком небылиц. С другой стороны, я оказал бы моей родине дурную услугу, если бы не передавал хоть словами того, что она в действительности испытала.

4. Женщина из-за Иордана, по имени Мария, дочь Елеазара из деревни Бет-Эзоб (что означает дом иссопа), славившаяся своим происхождением и богатством, бежала оттуда в числе прочих в Иерусалим, где она вместе с другими переносила осаду. Богатство, которое она, бежав из Переи, привезла с собою в Иерусалим, давно уже было разграблено тиранами; сохранившиеся еще у нее драгоценности, а также съестные припасы, какие только можно было отыскать, расхищали солдаты, вторгавшиеся каждый день в ее дом. Крайнее ожесточение овладело женщиной. Часто она старалась раздразнить против себя разбойников ругательствами и проклятиями. Но когда никто ни со злости, ни из жалости не хотел убить ее, а она сама устала уже приискивать пищу только для других, тем более теперь, когда и все поиски были напрасны, ее начал томить беспощадный голод, проникавший до мозга костей; но еще сильнее голода возгорелся в ней гнев. Тогда она, отдавшись всецело поедавшему ее чувству злобы и голода, решилась на противоестественное – схватила своего грудного младенца и сказала: «Несчастный малютка! Среди войны, голода и мятежа для кого вскормлю тебя? У римлян, если даже они нам подарят жизнь, нас ожидает рабство, еще до рабства наступил уже голод, а мятежники страшнее их обоих. Так будь же пищей для меня, мстительным духом для мятежников и мифом – которого одного недостает еще несчастью иудеев – для живущих!» С этими словами она умертвила своего сына, изжарила его и съела одну половину; другую половину она прикрыла и оставила. Не пришлось долго ожидать, как перед нею стояли уже мятежники, которые, как только почуяли запах гнусного жаркого, сейчас же стали грозить ей смертью, если она не выдаст приготовленного ею. «Я сберегла для вас еще приличную порцию», – сказала она и открыла остаток ребенка. Дрожь и ужас прошел по их телу, и они стали перед этим зрелищем, как пораженные. Она продолжала: «Это мое родное дитя, и это дело моих рук. Ешьте, ибо и я ела. Не будьте мягче женщины и сердобольнее матери. Что вы совеститесь? Вам страшно за мою жертву? Хорошо же, я сама доем остальное, как съела и первую половину!» В страхе и трепете разбойники удалились. Этого было для них уже чересчур много; этот обед они, хотя и неохотно, предоставили матери. Весть об этом вопиющем деле тотчас распространилась по всему городу. Каждый содрогался, когда представлял его себе перед глазами, точно он сам совершал его. Голодавшие отныне жаждали только смерти и завидовали счастливой доле ушедших уже в вечность, которые не видывали и не слыхивали такого несчастья. 5. Случай этот быстро сделался известным также и среди римлян. Многие отказывались ему верить, другие почувствовали сострадание, но большинство воспылало еще большей ненавистью к народу. Тит и по этому поводу принес свое оправдание перед Богом и сказал: «Мир, религиозную свободу и прощение за все их поступки я предлагал иудеям; но они избрали себе вместо единения раздоры, вместо мира войну, вместо довольствия и благоденствия голод; они собственными руками начали поджигать святилище, которое мы хотели сохранить, и они же являются виновниками употребления такой пищи. Но я прикрою теперь позор пожирания своих детей развалинами их столицы. Да не светит впредь солнце над городом, в котором матери питаются таким образом. Такой пищи более уже достойны отцы, которые и после подобного несчастья все еще стоят под оружием». Говоря таким образом, Тит внутренне был убежден, что эти люди дошли уже до полнейшего отчаяния и, испытавши все, уже более не способны одуматься; вот если бы они еще не пережили всего этого, тогда можно было бы еще надеяться на перемену их образа мыслей.

1. Когда оба легиона окончили валы в 8-й день месяца лаоса, Тит приказал привезти тараны и направить их на западную галерею внутреннего храмового двора. Еще раньше против этой стены работал шесть дней не переставая сильнейший таран, но без всякого успеха; также неудачны были попытки других стенобитных орудий. Мощные по своей величине и сочленению камни ничему не поддавались. Но другие в то же время подкапывали основание северных ворот и после долгих усилий выломали передние камни; однако сами ворота, поддерживаемые внутренними камнями, устояли. Тогда римляне отчаялись в успешности машин и рычагов и установили лестницы на галерею. Иудеи не мешали им в этом, но как только те взбирались уже на верх, они нападали на них, многих сбрасывали со стены, а других убивали в схватке; многие были заколоты в тот момент, когда они оставляли уже лестницы, но не успели прикрыться щитами; некоторые лестницы, как только они наполнялись вооруженными, были опрокинуты сверху иудеями. Последние, впрочем, и сами тоже теряли много людей. Знаменоносцы, которые хотели водрузить на верху знамена, сражались за них на жизнь и на смерть, так как потеря их считается величайшим позором; однако иудеи овладели знаменами и избили, наконец, всех, взлезших на верх. Тогда остальные, устрашенные участью погибших, отступили. Римляне все без исключения, совершив какие-либо подвиги, пали; из среды же мятежников храбрейшими показали себя те самые, которые выдвигались и в предыдущих сражениях, и кроме них еще Елеазар, племянник тирана Симона. Когда Тит убедился, что пощада чужих святынь ведет к ущербу и гибели его солдат, он отдал приказ поджечь ворота.