— А, вот и наши немцы, — жуя бутерброд, воскликнул режиссёр, указывая на ребят рукой с большой кружкой в ней. — А говорили не придут. Надо было поспорить на сотню баксов. Выиграл бы. — И отвернулся.

Ничего больше режиссёра в них не интересовало. Несмотря даже на то, что их было не двое, а трое. Артак же ещё был.

Зато Артака всё интересовало. Он осторожно подошёл к креслу режиссёра, как в зоопарке к клетке, глянул на лохматого режиссёра сбоку, заглянул на его «пульт», где лежала масса исписанных листов, указал на них рукой.

— У вас хорошее кино получится, если вы и меня в кино покажете. В этой, в как её…

— В массовке! — В радостном регистре подсказала директор по кастингу. Попутно с бутербродом, она авторучкой что-то чиркала в тетрадке.

— Нет, конечно, в главное роли. — Серьёзно ответил Артак. Он всегда серьёзный был, серьёзно и пояснил. — У меня профиль выразительный. Видите. Как у Армена Джигарханяна.

Киношники перестали жевать бутерброды, с разной степенью интереса посмотрели на него, дружно рассмеялись.

— Да вы посмотрите, — призывая и рекрутов в свидетели, обиделся на режиссёра Артак, повернулся боком. — И бабушка так считает. Смотрите.

Режиссёр будущего фильма «16 мгновений зимы», меланхолично раскачиваясь в кресле, через паузу заметил.

— Ну, в принципе, где-нибудь в массовке, если только… может быть… В образе еврейского мальчика, а? Как вы думаете? — спросил он своё «боевое» окружение. — Который пленным немцам, например, кусок хлеба протягивает, а? — И так и этак внимательно глянул на Артака, сквозь пальцы сложенные рамкой. — Свою пайку… Краюху.

На это не то помощник режиссёра, не то сценарист, с жаром подхватил идею.

— А что, вполне. Знаковая идея. Хорошо если снять, грамотно… Я вижу! Худой, грязный, в лохмотьях, бритый наголо, с синим номером концлагеря на руке, еврейский пацан протягивает немцам ломоть хлеба. Без слов. Панорамой так. Еврейский мальчик и фашистам! Здорово! Даже если без лица, со спины. Не плохо может получиться! Сильно!

— Или пусть детскую тележку с вещами или дровами катит. Навстречу колонне. У нас же… — предложила ещё одна женщина, с большим толстым блокнотом в руке. — Зимой и на тележке. Улёт! Секунды на три, четыре… Метраж позволяет… И типаж вроде ничего, яркий.

— Да не хочу я бритый и худой. И не еврей я. А армянин. Вы что, не видите? — Голос Артака задрожал, в глазах блеснули слёзы.

— Вот! Вот! Вот сейчас хорошо, мальчик, сыграл. Убедительно! А ну-ка громче. — Режиссёр подскочил с кресла, нервно взлохматил шевелюру на своей голове, воскликнул. — Громче-громче, мальчик… Ну-ну! Ори! Как будто ты вспомнил, как фашисты повесили и расстреляли всю твою семью. Ну-ну! Сволочи! Подонки!

Артак и недослушал ещё, белугой взревел. Размазывая слёзы, неожиданно выбежал из комнаты. Рекруты успели посторониться, переглянулись, обиделся Артак. Обидели!

— Вот так нужно работать с детской психикой, — падая в кресло, устало закрыл глаза режиссёр, протягивая руку за следующей кружкой кофе. — Творчески нужно работать, лузеры, творчески. С двойным сахаром? — В вопросе к ассистентке прозвучал голый металл.

— С двойным. Как вы любите. — Теряя дыхание, пролепетала ассистентка.

— Хорошо! Запишите пацана. Пусть с этими немцами приходит.

Таким образом и Артак в киногруппу попал.

Ну это мелочи. О главном. О поездке.

И бабушку свою Артак в два счёта, как обещал, уломал-уговорил. Она, кстати, и не сопротивлялась. Давно считала, что засиделась в этой дымной Москве. Пора бы и развеяться. Конечно же на юг, естественно к морю. К своей родственнице, в Геленджик. На джипе, и с внуком. Сама за рулём. А то что с внуком поедут его друзья, она и не возражала. Наоборот. И в машине, и на море места хватит. И ей не скучно, и внуку.

Рекруты джипу не удивились. Паджеро и паджеро. Хотя, не новый, но — хорош. Ухоженный! Удивились другому — молодости и задору бабушки Артака. У них такая же в школе, только старшая вожатая. Не трамвая вожатая, конечно, а детского досуга и всяческих походов. Свойская, симпатичная и улыбчивая. Причём, у этой бабушки, если так можно выразиться — какая она бабушка-дедушка! — волосы на голове не прямые, а кудрявые, и не коричневые, а иссиня чёрные и много, бюст — каждая половина — в одну треть баскетбольного мяча, у школьной — не больше теннисного мяча, но губы тоже классные, полные, яркие и в улыбке, а глаза не серо-зелёные а — тёмные сливы и с дымкой, карандашом увеличенные. Последнее ребята и раньше в девч… эээ… в женщинах не понимали, в данном случае тем более. Зачем подрисовывать, переглядывались, когда и так всё ярко и притягивает. Но в них смотреть хотелось. Даже не смотреть, заглядывать. Что-то загадочное в женских глаза всегда таилось. Как у Наташи со Светланой. Только у любимых девочек совсем не так. У них вообще, как стотонные космические магниты. Сто пудов, даже больше! Ещё более загадочные, и привлекательные… Не объяснишь, короче. А тут — бабушка. И никакая она не бабушка, а самая что-ни на есть друг и товарищ молодёжи. Это определение к ней вполне подходило.

Артак и познакомил.

— Армине. — Слегка повернувшись, произнесла бабушка.

— Ага, здравствуйте! — косясь на Артака — мы же здоровались, вежливо поздоровался Валька.

Серёга тоже не понял, не знал армянского языка. Да и не в школе, не ждал подвоха.

— Да это же имя такое у бабушки. Не удивляйтесь. Нормальное. Армине и Армине.

— Согласна! Вполне нормальное. Мне не мешает, — бабушка хмыкнула чему-то своему, поправила на носу тёмные очки, и тронула машину с места. — Гнацик! — воскликнула она. Лошади под капотом не взвыли, но машина послушно поехала.