Шрифт:
— А ты не скалься! Экий ты неверный Фома! Вот ужо черти тебя погреют на своих сковородках…
— Да что ж неверный-то? Да и не Фома я…
— А хоть Ерема! Молчи уж…
— А вот еще, монашек-то мне говорил… В том же Бездеже стояли когда, так один страж спьяну, что ли, али так для чего-то лег на мертвое тело…
— И что?
— А в сей же миг свержен был невидимой силой!
— Свят, свят, свят…
— Господи, Твоя воля…
— Монашек-то говорит, про то слышал от самого бездежского иерея. А сей иерей узнал то от самовидца. Тот страж-то в перепуге ночью к нему прибежал плакать и каяться. Зубы ляскают, рот раззявлен, глаза пусты, сам-то хуже покойника!..
— А может, тот монашек тем стражем и был, коли пуганый?
— Чего не ведаю, того не скажу.
— Н-да, здеся перепугаешься…
— И-и-и, милай, не того мы боимся, чего надобно!
— А чего надобно, дяденька?
— Да, ить, не тот грех, что срамно покойному, а то, что живому-то — больно.
— Нет ужо, не скажи. Разве кому ведомы предвечные муки. Чай, покуда тело по Божьему слову не упокоено, разве душа не мается?
— Э-хе… И так может быть.
— То-то и оно!
— Свят, свят, свят…
— …А как везли-то его, говорят, по всему пути светлые облака являлись над ним. У Дедякова же, как убили, в небе столп возник огненный!
— Не столп, а дуга!
— Дак ведь все одно — на небе!..
— Свят, свят, свят…
— Да то-то и есть, что свят! Али не святые-то сами пойдут на смерть?
— «За други своя» — так он молвил-то, говорят.
— «За други своя…» — так-то и в Священном писании сказано.
— Вон оно, значит, что…
— Да, ить, так оно значит…
— …А как везли-то его по Руси, все-то по небу обочь скакали многие всадники с горящими фонарями!..
— Ишь ты чего…
— Свят, свят, свят…
— Долго, поди, везли-то?
— Да уж, поди, долго.
— Поди, это… тело-то в дороге протухло?
— Ан вот типун тебе на язык!
— Али иначе бывает?
— Значит, бывает! В Москве-то, сказывают, тайком его хоронили, чтобы народ не видал и не смущался без толку. Зело, говорят, князь Михаил-то красен лицом во гробе. Мало, что не дышит, а то бы, говорят, хоть сейчас на коня!..
— Свят, свят, свят…
— Да кто говорит-то, раз не видали?
— Да уж говорят! Знать, видали!
— И то, рази скроешь?..
— Это так: уж коли черно — так черно, уж коли бело — так бело!
— Эх, милый ты, доверенный человек, белое-то еще легче дегтем измазать!
— Так он, чай, теперя на небе — его ужо не достанешь…
— И то, не достать. Царство ему Небесное, благоверному мученику!..
— Ан на земле-то когда ему будет покой?..
— Да ведь на земле-то ни мертвым, ни живым нет покоя.
— Это смотря кому как…
— Да-а-а… Кровь-то, поди, грядет.
— Да уж польется, поди… Юрий-то, чай, тверичей в покое теперь не оставит, покуда вовсе под московскую волю не подведет.
— Так они и дались! Чай, там теперь Дмитрий, тоже Грозные Очи…
— Что ему его очи, коли он самого Михаила свалил?!
— Уж и свалил! Чай, не своими руками.
— Так он же москович, али москович полезет в угли своими руками? Чай, он хоть и вдовый, а Узбеков зятек…
— Эх, опять наведут поганых!..
— Господи! Что же?..
— Да как же? Мы-то в чем виноваты?..
— Все — наказание Божие!
— И то — по грехам…
— Господи Христе! Упокой душу безвинно убиенного светлого Твоего Мученика и Воина благоверного князя Михаила Ярославича…
Во веки веков. Аминь.
Глава 5. Искушение
Из распахнутых настежь окон желтым, тягучим медом в гридницу вплывала жара. По скобленым, широким плахам дубового пола пятнистым котом лениво гуляло солнце. Прокопченные за долгую зиму стены, обитые тесаными сосновыми досками, от яркого солнца горели нежным янтарным огнем, будто наново засочилась из них живая, прозрачная смолка. Воздух стоял недвижим; лишь порой в солнечных бликах, отраженных от серебряных боков чаш, от тяжелых нагрудных крестов да драгоценных рукоятей мечей, вспыхивала вдруг, радужно струясь на свету павлиньим хвостом, легкая, точно нарочно толченная пыль.
Снизу, от волжских пристаней да от Торга, доносился невнятный гам: купцы ли, ярясь, наперебой зазывают к товару, нищие ли разом гнусавят одну унылую песню, скотина ли мыкает, баба ли плачет, пьяный мужик веселится — ничего не понять. Отсюда, с горы, из княжьего терема в тех звуках определенного разобрать никак невозможно — так-то, бывает, шумит мельничное колесо вдалеке. Обычный шум торгового городища…
Но вот уже ближе и более явственно слышно, как бабы на тьмацких мостках бьют вальками белье: «так-та-да-дак…», будто крутят трещотку; слышно и то, как звонко визжат ребятишки, купаясь на мелководье, среди гусей и кувшинок. Сколь из тех желтых да белых, хрупких, неверных кувшинок ни плетут венков девицы каждое лето, на Тьмаке их почему-то не убывает. Да и гусей, окаянных, сколь их зимой ни едят, меньше не становится. Вот и теперь было слышно, как заполошно, потревоженно гыкали гуси на тьмацкой заводи. А где-то совсем поблизости, может быть на соседнем дворе, безо всякого смысла тявкала какая-то собачонка, скорее всего просто от скуки летнего дня. Одним словом — июль…