Хоть и винить некого, что тут удумаешь? Куда «и кинь — всюду клин…

— Так что, князь-батюшка… деваться нам ноне некуды… знать, надо кланяться ему… ироду… — «хек» да «кхы», прерывая свою речь задышливым всхрапом да покашливанием, из дальнего угла беззубо прошамкал старейший из старых боярин Шубин, который еще при самой Ксении Юрьевне на палку уж опирался от пожилых годов.

— То-то, что ироду! — глухо и басовито, видно, кто-то из молодых откликнулся Шубину.

— То — не честно! Не честно! Не хотим того! — крикнули сразу в несколько голосов.

— А то мы хотим?! — недовольно проворчал боярин Михайло Шетнев.

— А коли не хотите, так что ж упрямитесь? — упрекнул Шетнева молодой боярин Федор Акинфыч Ботрин. Сильный, высокий, красивый, с разлетистыми бровями, с черными живыми глазами и витой в кольца смоляной бородой, он ярее всех звал воевать с московичами. — Ан рази то честно, что князь-батюшка наш по сю пору последнего пристанища не обрел? Али не слышите, как вопит он к нам, зовет отомстить? Али и далее будем терпеть поругание?..

— Эка, запел! Ну, еще скажи, чего хочешь, — даже не скосив глаз на Ботрина, махнул рукой Шетнев, — мы, чай, ноне тебя слыхали уже!

— А я и еще повторю! — Федор Ботрин поднялся. Зеленый кафтан на нем был богато обшит на груди и по краям золотым узорочьем. В косой незастегнутый ворот белой рубахи прямо от шеи лезла жесткая и курчавая борода. Голос был мощен и тверд. За таким-то молодцом многие бы не думая побежали, куда бы он ни позвал, сломя голову. — Не мне поучать-то вас, добрые люди тверичи, ан вы постарше да поумнее меня. А только гляжу я на вас и дивлюсь: али забыли, что князь-то, Михаил Ярославич, превыше всего честь тверскую ценил? Али пристало Твери перед московичами на коленях стоять?..

— Не хотим того! Не хотим!.. — поддержали его с рядов.

— Да что ж, по-твоему, выходит, сынок, замертво-то нам лучше лежать? — ласково спросил его степенный боярин Федор Половой.

— Да отчего же замертво-то, Федор Матвеич, али мы слабы?

— Али сильны? — спросил в ответ Половой и прямо молвил то, о чем все думали, но покуда никто вслух не сказал: — Коли ты такой сильный, может быть, прямо сейчас да сразу нас на Орду поведешь?.. А ну-тко, побежимте, ребята! — Боярин язвительно усмехнулся.

Такие-то слова иному да в иной раз могли стоить и жизни. И опять же — ах, многолика и разнообразна жизнь! — когда-нибудь могли и припомниться неосторожному боярину.

Повисла в гриднице тишина. И опять явственно у слышался и шум на Торгу, и визг ребятишек на Тьмаке, и крик заполошных гусей, и даже то, как в Спасском соборе в урочный час причет запел канон, хотя слов его было не разобрать. Многие, кстати бережась, осенили себя крестным знамением.

«Спаси и пронеси, Господи!..»

Один лишь Федор Матвеич по-прежнему насмешливо глядел на Федора Ботрина. Столько, сколь он претерпел от татар, не многие претерпели из тех, кто сидел сейчас в гриднице. В оные времена голым и одиноким пришел он в Тверь из Чернигова. Семью его, богатство да челядь разметали да растерзали поганые. Отца й мать у него на глазах заживо сожгли в тереме, жену обесчестили и зарезали, дочь увели за собой… Ему ли, смолоду седому от горя, было любить татар? Он ли, степенный, не знал, как они скоры да щедры на расплату?..

— Да кто ж это про Орду речь ведет? — недоуменно развел руками Федор Акинфыч. — Что ты, окстись, боярин!

— Прости, Федор Акинфыч, знать, я, старый, не понял тебя! — не оставляя усмешки, в пояс поклонился Ширину Половой. — Тогда поясни мне, дураку, про что же ты баишь? Али думаешь, коли мы Юрия побьем, хан Узбек нам за то спасибо скажет?

— Да что ж ты, Федор Матвеич, все Узбека-то поминаешь? Дай Бог ему здравия, не к добру будет сказано… — Федор Акинфыч зло глянул на Полового. — Не про то я вовсе речь веду!

— Дак про что же?

— А про то, что надоть нам на Москву идти, как хотел того еще до распутицы князь наш Дмитрий Михалыч…

Действительно, тогда в марте, в гневе пообещал Дмитрий пойти на Москву, однако чего не скажешь в запале? Кстати, тогда-то, может быть, Дмитрий и правда пошел бы на Москву, да скорая распутица помешала. А потом уж и отрезвился.

— Так и я о том мыслю, — продолжал Федор Акинфыч. — Наказать нам надо Москву за непотребство. Мощи Михайловы силой взять, авось тогда-то и Юрий посговорчивей станет! Али вы думаете, он Тверь в покое оставит?..

Да уж, поди, не оставит! — опять поддержали Ботрина, но уж не так дружно.

— То-то, что не оставит! Потому и склоняем к иному, — огрызнулся Михайло Шетнев.

— К чему? — крикнул Ботрин. — Стыдно и произнесть!

— А что ж стыдного-то в том, чтобы правде в глаза посмотреть. Али мы теперь в силе?

— От и я говорю: надоть, надоть и поклониться! — как-то радостно, дребезжа голоском, выкрикнул из угла старик Шубин.

«Пошто его таскают-то?..» — досадливо подумал о старике Шубине Дмитрий. Хотя знал пошто: не мог Шубин жить вне общественных многолюдных собраний. Дряхлое его тело помимо воли, от времени до времени, испускало животную вонь, потому и сажали его отдельно от других в дальний угол. Конечно, не дело уж было таскаться старому в людские собрания, но старик считал себя многоумным, был упрям и зело обижался, когда узнавал, что его обошли приглашением. Так что все уж давно смирились с тем, что придется терпеть боярина до тех пор, пока его носят ноги. А на ноги-то да на язык Шубин был вполне еще резв да остер, несмотря на то что прожил на свете уж никак не менее века.