Вся толпа нетерпливо подвигается ему навстрчу и онъ не успваетъ отвчать на вопросы, которыми со всхъ сторонъ осыпаютъ его. —

— «Здорово, родной,» кричитъ, высовывая изъ-за плеча молодой казачки свое сморщенное лицо, высокая старуха: «что мой старикъ идетъ?»

— «Идетъ, бабука».

— «А Михайлычь?»

— «А батяка Васька?»

— «Идутъ, вс идутъ».

— «А что Кирка пришелъ?» спокойно спрашиваетъ сдой старикъ, съ достоинствомъ проходя черезъ толпу и равнодушно прищуривая глаза. —

— «Богъ миловалъ: пришелъ живъ-здоровъ, ддука.»

Старикъ снимаетъ шапку, набожно кладетъ крестъ на свою впалую грудь и медленнымъ шагомъ отходить въ сторону......

Громче слышны звуки казачьей псни и безпрестанные выстрлы. Слышны даже частые удары плетью и топотъ усталыхъ коней. Казаки и казачки уже по цвту лошадей, зипуновъ, шапокъ узнаютъ тхъ, кого съ надеждой и страхомъ ищутъ въ этой подвигающейся толп.

Сотня казаковъ въ запыленныхъ, изорванныхъ зипунахъ, разноцвтныхъ попахахъ, съ ружьями зa плечами, сумками и свернутыми бурками за сдлами, на разномастныхъ, худыхъ и частью хромыхъ и раненныхъ лошадяхъ подвигается по дорог. — Нкоторые казаки, уже успвшіе выпить въ станицахъ, которые проходили, пошатываясь на сдл, выскакиваютъ впередъ, възжаютъ въ толпу казачекъ, цлуютъ женъ, здороваются со всми и, не слзая съ коней, принимаются за чапурки, налитыя родительскимъ, которыя съ радостью на лиц подносятъ имъ. Сотникъ и офицеры слзаютъ съ лошадей, казаки слдуютъ ихъ примру. На всхъ лицахъ сіяетъ радость, вс спрашиваютъ, пьютъ, смются, разсказываютъ.

<Выраженіе радости въ первую минуту свиданія всегда бываетъ какъ то неловко и глупо. Языкъ противъ воли говоритъ разсянныя, равнодушныя слова, тогда какъ взглядъ блеститъ истиннымъ чувствомъ и радостью. Во всей этой шевелящейся, смющейся и говорящей толп ни въ комъ не встртишь истиннаго выраженія радости: хохотъ, пьянство, грубыя шутки, толкотня волнуютъ пеструю толпу, придавая ей характеръ грубаго веселья.>

«Гм, вдьмы!» кричитъ, молодецки подбоченившись, раненный въ ногу казакъ двкамъ, которыя, шушукая между собой, поглядываютъ на него: «прійди, поцлуй меня, давно не видались. Чай соскучились безъ меня», прибавляетъ онъ, подходя къ нимъ. —

«Что съ женой не здоровкаешься, смола!» отвчаетъ худощавая, самая некрасивая, и бойкая изъ двокъ. —

— «Кормилецъ ты мой, родной ты мой, соколъ ясный, братецъты мой!» со слезами радости на глазахъ, сложивъ руки, приговариваетъ старуха, глядя на безбородаго казаченка — своего сына, который, не обращая на нее вниманія, отирая мокрыя губы, передаетъ жен пустую чапурку.

— «Дай теб Господи сходимши въ походъ благополучія въ дому и отъ Царя милости заслужить», задумчиво говорить пьяный старикъ, который уже минутъ пять держитъ въ трясущейся рук полную чапурку и все приговариваетъ.

Но не всмъ встрча въ радость. Сзади сотни дутъ дв конныя арбы. На одной изъ нихъ, болзненно съежившись, сидитъ тяжело раненный казакъ и тщетно старается выказать домашнимъ, которые съ воемъ окружаютъ его, признаки спокойствія и радости на своемъ блдномъ, страдальческомъ лиц. На другой арб покачивается что-то длинное, тяжелое, покрытое буркой, но по формамъ, которыя на толчкахъ обозначаются подъ нею, слишкомъ ясно, что это что-то— холодное тло, въ которомъ давно нтъ искры жизни. — Молодая женщина, вдова убитаго, опустивъ голову, съ громкими рыданіями идетъ за печальнымъ поздомъ; старуха мать вскрикиваетъ страшнымъ пронзительнымъ голосомъ, безъ умолку приговариваетъ и рветъ на себ сдые волосы. Выражая такъ поразительно свое горе, она исполняетъ вмст естественный законъ природы и законъ приличія, слдуя обычаю вытья.

Мужъ Марьянки, батяка Гурка, молоденькій, безбородый, остроглазый казаченокъ, вернулся веселъ и невредимъ. Писарь Федоръ Михайловъ (братъ его), Марьяна и дядя Епишка, извстный старикъ, бывшій первымъ молодцомъ въ свое время (сосдъ и крестный отецъ Гурки) изъявили каждый по своему радость, встрчая Гурку.

— «Теперь посл царской службы, можно то есть сказать, проливалъ кровь», политично улыбаясь, сказалъ Федоръ Михайловъ: «можешь, братецъ, на время предаться и родительскому».

Марьяна съ радостной улыбкой, игравшей въ ея прекрасныхъ глазахъ, подошла къ нему. — «Здорово, батяка!» —

«Здорово, Марьянушка!» Но Гурка былъ еще слишкомъ молодъ, чтобы при другихъ цловать свою хозяйку: онъ съ улыбкой, выражавшей увренность въ наслажденіяхъ любви, ожидавшихъ его, взглянулъ на нее и красня повернулся къ дяд Епишк.

— «Здорово, дядя!»

— «Здорово, братъ, помолить тебя надо. Ей баба!» обратился онъ, оскаливая корни своихъ зубъ: «аль оторопла? Давай вино, помолимъ хозяина».

— «Помолимъ, помолимъ».

— «Домой придемъ, — я осьмушку поставлю. Я теб радъ, ты молодецъ!» съ достоинствомъ говорилъ дядя Епишка.

— «Спасибо, дядя».

Черезъ полчаса казаки почти вс пьяные съ пснями възжали въ станицу, зa казаками шли нарядныя съ радостными лицами бабы и двки, за ними хали дв арбы; а за арбами нсколько печальныхъ, плачущихъ женщинъ. Мальчишки съ вытаращенными, испуганными глазами подбгали къ арб, поднимаясь на ципочки, взглядывали на убитого и раненнаго и разсуждали между собой:

«Ерошка, а Ерошка!» — А? — «Вдь это батяку Фомку убили?»

«Разв не видишь подъ буркой то кто?»

«Куда его убили?»