У угла [1710] Маросейки, против большого с закрытыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, [1711] стояло человек 10 сапожников, худых, истощенных людей в халатах и чуйках. Около сапожников собралось несколько разного пола и сословия людей, прислушивающихся к тому, что говорили сапожники.

— Он народ разочти, как следует, — говорил [1712] широкоплечий, желтый и худой [1713] мастеровой с редкой бородой и нахмуренными бровями. А [1714] что ж он нашу кровь сосал, да и квит? Нет, брат. Он нас водил, водил всю неделю. А теперь довел [1715] до конца до последнего, а сам уехал. Нет, ты расчет подай, а то мы с тобой, брат, поправимся.

— То хозяйское дело, хозяйское дело, — отвечал человек в кафтане, вероятно дворник, к которому обращался сапожник. [1716] Видно было, что [1717] этот дворник уже давно всё повторял одни и те же слова.

Толпа фабричных, [1718] окружающая целовальника, приостановилась. Целовальник, [1719] воспользовавшись тем, что.... [1720] вернулся назад к своему кабаку, высокий малый [1721] продвинулся к говорившему сапожнику.

— Эх, ворона! — крикнул он на человека в кафтане, поднимая свою оголенную руку и продолжая выводить ею такт какой-то, вероятно, всё еще слушаемой им разгульной песни. [1722] — Он покажи закон, порядок покажи, на то начальства постановлена. Так ли я говорю, православные? Эх, ребята! [1723] — певучим голосом вскрикивал он, всё разводя рукой и чуть заметно [1724] улыбаясь.

— Он думает, начальства нет! Разве без начальства можно? А то грабить-то их мало ли их, — одобрительно заговорили в толпе. — Он придет, либо нет, а свое дело знай. Начальник всему делу голова. Хранцуз... Эх, народ!.. Ни к чему говоришь. А, значит, я, говорит, никого не боюсь... Так его и пустили. Войсков мало, что ли, у нас... [1725]

К образовавшейся [1726] кучке людей с разных сторон подходили [1727] люди, [1728] и толпа увеличивалась.

[1730] Каждый человек из этой [1731] толпы не знал того, зачем собрался [1732] и стоит тут народ, но каждый думал, что ежели он не знает этого, то это знают другие и точно так же, глядя на него, предполагая в нем это знание, думали другие. Толпа нажималась беспрестанно то в ту, то в другую сторону на те пункты, где кто-нибудь начинал говорить или кричать, надеясь найти выражение занимавших каждого мыслей. [1733]

В Ильинских воротах послышались громкие крики, и несколько человек мужиков вышли оттуда с ружьями и копьями, которые они несли на своих плечах. Мальчишки и бабы бежали за ними. Большая толпа двинулась навстречу этим людям, и эти люди, большей частью поденные рабочие, направились к толпе и тотчас же сошлись с нею.

Мужики эти рассказывали, что раздают ружья народу, что войска ушли в обход, что сперва англичане идут, что француз на горе стоит и что под него народ собирают.

К одной стороне толпы к человеку в фризовой шинели, державшему бумагу, жалось [1734] большинство людей.

— Указ читают, указ читают, — говорили в народе.

Это читали афишу от 31 августа (стр. 177 и 178). [1735]

Никто, даже сам чтец, решительно не понимал смысла читаемого, но во всех людях, разливаясь волною по толпе, одинаково выражалось беспокойное чувство того, что что-то совершается необычайное, и радостное чувство того, что [1736] начальство есть и озабочено всеми ими.

другой имел странное лицо и был в странном одеянии. На нем был больничный халат и колпак.

— Где граф? Мне нужно графа, нужно скорее: жизнь челоческая и душа человеческая зависит от этого. Где граф, — спрашивал, беспокойно поводя черными, как уголь, с опущенными зрачками глазами, человек в бобровом картузе, знакомый Евстафьичу. И еще не успел Евстафьич ответить, как человек в картузе продолжал: [1738]

— Я иду по улице и вижу Никанора Верещагина, ведомого на казнь. Он сказал мне: граф один спасет меня, беги к нему, и я нашел дом его. Где он? Где спаситель его?

— Да нету графа, я сам второй день ищу, — отвечал Евстафьич. — Да вы сами, Иван Макарыч, откуда и с кем? — прибавил Евстафьич, недоверчиво оглядывая товарища Ивана Макарыча и самого Ивана Макарыча, которого он знал прежде молодым студентом, хаживавшим вместе с другими студентами иногда к графу. Тогда он бывал одет чисто и аккуратно и держал себя скромно и робко, теперь на нем был старый серый сюртук, подштанники и прорванные сапоги с нечищенными красными голенищами. Лицо его теперь было худо, обросшее неровными клочками бороды, и желто. Черные, агатовые зрачки его бегали тревожно и низко по шафранно-желтым белкам. Говорил он не громко, так, как будто он не заботился о том, чтобы его слышали другие, а говорил только для того, чтобы говорить и самому себя слышать. Во всё время своего разговора на лице его не только ни разу не мелькнуло ничего похожего на улыбку, но очевидно было, что лицо это утратило уже возможность улыбающегося выражения. Непрестанное выражение его лица было выражение строгого осуждения. [1739]