Печатается по автографу, хранящемуся в АТБ. Впервые опубликовано по копии, сделанной С. А. Толстой, в ПЖ, стр. 61—62. Датируется на основании слов письма: «мечтал я выехать завтра, но едва ли успею..... я поеду в пятницу». Пятница — 18 ноября, следовательно письмо написано в среду 16 ноября.

1 Очевидно, в «Русском вестнике». Однако печатание «Войны и мира» в «Русском вестнике», ни отдельным изданием у Каткова не состоялось.

2 См. прим. 12 к письму № 58.

3 С. А. Толстая писала в своем письме от 12 ноября 1866 г.: «Милый друг мой Лева, вообрази, нынче перед обедом вдруг является длинная англичанка Львовых с своей сестрой — нашей англичанкой. Меня даже всю в жар бросило, и теперь еще все мысли перепутались, и даже от волненья голова болит. Ну, как тебе всё это передать. Она такая, какою я её и ожидала. Очень молода, довольно мила, приятное лицо, даже хорошенькая очень, но наше обоюдное незнание языков — ужасно. Нынче сестра ее у нас ночует, покуда она переводит нам, но что будет потом — бог знает, я даже совсем теряюсь, особенно без тебя, мой милый друг. На этот раз вспомнила твое правило, что надо подумать, как всё это покажется через год легко и ничтожно. А теперь это даже очень трудно. Дети обошлись, Таня сидела у нее на руках, глядела картинки, сама ей что-то рассказывала, Сережа с ней бегал, говорил, что «она как со мной играет!» Потом Таня представляла в детской, как Егличанка говорит, и вероятно, всё это образуется, — но покуда как-то всё это очень неестественно, тяжело, неловко и страшно. Тебя я как-то всё душой ищу, как свою опору, но пускай и без тебя; может быть скорей обойдется. Одно просто ужасно, что мы совсем не понимаем друг друга. Я думала, что буду лучше понимать. Сестра ее, т. е. Львовых англичанка, смотрит на всё как-то недоверчиво и недоброжелательно, а наша, кажется, добродушна и старается подделаться. Вот завтра напишу тебе, как будет без иереводчицы-сестры. Дети мои здоровы, только один Илюша кашляет, а Таня совсем перестала. Все веселы, не капризны, и спали днем. Я как-то очень сильно жила нравственно нынче всё утро; была очень нервно раздражена, но теперь всё это перековеркалось, и все нити ума и сердца направились на англичанку. [Здесь рисунок.] А нравственно меня с некоторого времени очень поднимает твой роман. Как только сяду переписывать, унесусь в какой-то поэтический мир, и даже мне покажется, что это не роман твой так хорош (конечно, инстинктивно покажется), а я так умна. Пожалуйста, ты не смейся надо мной, у меня очень голова болит, и я могу даже от этого врать. Только я, ей-богу, ничего не лгу, так стараюсь обо всем точно выражаться. — Левочка, теперь напишу тебе о том, что ты не любишь, но, право, необходимо. Дело в том, что ты мне оставил 50 р., и у меня почти всё разобрали на веревки, сани, жалованья, дорогу в Москву и проч. И всё, говорят, граф приказал, необходимо нужно. Так что мне не на что будет жить; а пшеницу, будто бы, граф приказал послать, когда придут новые работники, о которых, конечно, ни слуху, ни духу. Уж не знаю, как я пробьюсь. Лучше всего поспеши, всё-таки, если можно, скорее приехать. Так я запуталась. И хозяйство, и дети, и англичанка, и всё это».

Ханна Егоровна Тарсей (Hannah Tarsey) (р. около 1845 г.), дочь Садовника Виндзорского дворца, приехала из Англии в 1866 г., пробыла воспитательницей детей Толстых с 1866 г. до 1872 г., когда, вследствие слабого здоровья, уехала в Кутаис с Кузминскими гувернанткой детей Татьяны Андреевны. Через два года вышла замуж за кн. Дмитрия Георгиевича Мачутадзе. О ней см. Воспоминания Т. А. Кузминской, III, стр. 110—111, и Илья Толстой, «Мои воспоминания». М. 1914, стр. 12.

5 Кн. Евгений Владимирович Львов (1817—1896). В 1856—1858 гг. алексинский предводитель дворянства в Тульской губернии; с 1865 по 1869 г. занимал должность управляющего государственными имуществами Тульской губернии, отец премьера Временного правительства кн. Г. Е. Львова. Тульский помещик, — его имение «Поповка» Алексинского уезда. Сохранилось письмо к нему Толстого («Лев Николаевич Толстой. Юбилейный сборник», 1928, стр. 56). У него жила в качестве гувернантки Дженни Тарсей, рекомендовавшая свою сестру Толстым.

6 Согласно объявлению от управления Московско-Курской железной Дороги («Московские ведомости» за 1866 г., № 255) движение пассажирских поездов на участке от Москвы до Серпухова началось 17 ноября 1866 г.

1867 г. Марта 19. Москва.

Ну вотъ, моя голубушка, пишу съ чувствомъ настолько радостнымъ, сколько это возможно въ день похоронъ.1 Я очень жаллъ, что сдлалъ съ тобой уговоръ телеграфировать только въ случа дурнаго. Мн хотлось телеграфировать теб, что все гораздо лучше, чмъ я ожидалъ. Вопервыхъ, здоровье Тани дйствительно поправилось за то время, что я ее не видалъ, такъ что она теперь посл этихъ 3-хъ дней горя все-таки никакъ не хуже, коли не лучше на видъ того, какъ я оставилъ ее. Горе вс они переносятъ хорошо. Таня мало плачетъ, молчитъ много, говоритъ только про Долли, но спитъ, стъ и кротка и добра. Не хорошо только, что она покашливаетъ, но и то скоре нервическимъ, чмъ чахоточнымъ кашлемъ. Разскажу все сначала. Пріхали мы — я по крайней мр — очень усталый (дорога ужасная) въ 12 часовъ. Дома были одна мама и Лиза, остальные на похоронахъ. Мама разсказала мн, что Долли умерла скоропостижно, нервнымъ ударомъ, какъ предполагают.2 На счастье Тани, ея не было у Дьяковыхъ въ этотъ день, она была у Перфильевыхъ3 и очень весела весь этотъ вечеръ. Дьякова же ходила, одтая, сидла за столомъ, выпила бульону, вдругъ схватилась за голову, покраснла, встала, Дмитрій подъ руки провелъ ее въ свой кабинетъ, и тамъ она у него на рукахъ стала умирать, хрипть и черезъ 20 минутъ умерла.4 Маша5 и Софешъ6 были тутъ. Маша выросла, сформировалась, похожа на большую и ужасно жалка. Переодевшись, я похалъ въ домъ Лизаветы Алексвны Дьяковой,7 куда они должны были пріхать и перехать посл похоронъ, и, можешь себ представить странную случайность — я подъзжаю къ дому въ одно и тоже время, как идетъ изъ церкви похоронный поздъ мимо дома, и Дмитрій вызжаетъ изъ воротъ дома, присоединяясь къ позду и кричитъ мн: Машу и Таню оставилъ тутъ дома.8 Я захалъ къ нимъ, разцловался и поплакалъ съ этими милыми и жалкими двочками и похалъ догонять похороны на Пятницкое кладбище,9 гд и снесъ ее до могилы. Дмитрій въ оживленіи и волненіи озабоченности. Потомъ вернулись въ домъ Дьяковой. Сухотины и попы ли, а мы — Маша, Таня, Софешъ, Дмитрій посидли въ маленькой отдльной комнатк. Жалко очень было смотрть на отца съ дочерью, какъ они цловались и плакали. А[ндрей] Е[встафьевичъ] говоритъ, что они какъ тетеревяты, у к[оторыхъ] убьютъ матку, сойдутся вмст и пищатъ. Оттуда я увезъ Таню домой и хотлъ хать вечеромъ къ Дмитрію, но заснулъ, а онъ самъ къ намъ пріхалъ съ Софешъ и Машей. Маша очень трогательна и особенно тмъ мн очень дорога, что тебя ужасно любитъ и желаетъ видть. Очень, очень любитъ. Планы ихъ, какъ мы и предполагали, состояли сначала въ томъ, чтобы хать заграницу, но потомъ раздумали и ршили пожить недли три въ Москв, а потомъ ухать къ намъ и въ Чермошню. Я буду уговаривать ихъ пожить у насъ подольше. Старуха Дьякова подетъ съ ними въ Чермошню. Софешъ тоже очень жалка и мила, ее вс и Дмитрій очень любятъ и цнятъ, и она останется у нихъ. Долли, говорятъ, ужасно испортилась съ другаго дня, и Таня и Дьяковъ всетаки видли, а въ этомъ положеніи и на Таню, я чувствую, равное впечатлніе произвели и горе, и ужасъ смерти. Когда она пріхала съ Лизой отъ Перфильевыхъ въ день смерти, А[ндрей] Е[встафьевичъ] уже получилъ письмо Сухотина, что Долли умерла. Они ничего не сказали ей вечеромъ, а на другой день Петя10 взялся приготовить ее и понемножку, очень искусно, сказалъ ей. Она стала рыдать, хвататься за голову, не врила и на извощик11 поскакала с Петей къ Дьяковымъ, тамъ искала ее везд, и наконецъ ей показали. Они тамъ вс жили. На одной половин стояла покойница, на другой — они жили. —

Тургеневъ здсь, ужасно лебезитъ передъ Берсами12 и завтра назвался къ нимъ обдать. Я ду къ Дьякову. Каково событіе съ Лизаветой Андревной?13 — Здоровье мое хорошо, и я теперь вечеромъ, посл окончанія всего испытываю пріятное чувство, что все прошло лучше, чмъ я ожидалъ. Главное, Тани гораздо лучше, чмъ я ждалъ. Потомъ пріятно, что Дьяковъ и Маша рады мн и на меня и особенно на тебя смотрятъ, какъ на лучшихъ своихъ друзей. Я очень радъ, что тебя такъ любятъ, не я одинъ — тебя знаю. Прощай, моя душечька, цлую тебя, дтей и тетиньку.

Ежели тебя можетъ интересовать вопросъ, не въ Москв ли Шибзикъ,14 и не встрчусь ли я съ нимъ у Дьякова, то знай, что хотя онъ и въ Москв, я наврное сдлаю такъ, чтобы не видать его или не видать боле, какъ здравствуйте и прощайте. Прощай, милый, голубушка.

12 часовъ ночи.

Печатается по автографу, хранящемуся в АТБ. Одна фраза опубликована в «Литературном наследстве», № 19—21, стр. 705, другой отрывок — ПСТ, стр. 73. Полностью публикуется впервые. Датируется на основании того, что письмо написано вечером после погребенья Дарьи Александровны Дьяковой, похороненной в день своих именин 19 марта.

1 Похороны Д. А. Дьяковой и ее смерть (17 марта 1867 г.) описаны Т. А. Кузминской в ее Воспоминаниях (III, стр. 127—130).

2 А. Е. Берс в своем письме к С. А. Толстой от 18 марта 1867 г. писал: «По моему мнению, она умерла от разрыва кровеносного сосуда в груди, а может быть и от разрыва самого сердца».

3 Степан Васильевич и Анастасия Сергеевна Перфильевы.

4 В письме к С. А. Толстой А. Е. Берс так описал кончину Дьяковой: «в пятницу в 5 часов села она обедать, и поевши суп, она почувствовала дурноту. Дмитрий Алексеевич отнес ее на диван, где она и впала в совершенное беспамятство и хрипение. Это продолжалось около двух часов, и в это время ставили ей пиявки к носу. Переход в смерть был едва заметен. Утром послали вам телеграмму».

5 Марья Дмитриевна Дьякова, дочь Д. А. Дьякова.

6 Софья Робертовна Войткевич, гувернантка Дьяковых, впоследствии вторая жена Д. А. Дьякова.

7 Елизавета Алексеевна Дьякова, дочь Алексея Матвеевича Окулова (1806—1886). С 1836 г. третья жена Алексея Николаевича Дьякова, мачеха Дм. Ал. Дьякова. Была знакома с Пушкиным.

8 Эта встреча неверно описана Т. А. Кузминской в Воспоминаниях: «Когда на улицах двигалась печальная процессия, и мы, близкие, шли за гробом, я увидела, как кто-то догонял наше шествие и, поровнявшись с нами, соскочил на ходу с саней. Это был Лев Николаевич. Он ехал прямо с вокзала к Дьяковым и, узнав, где мы должны были итти, догнал нас. Я как сейчас, всё вижу и помню это» (III, стр. 129).