1871 г: Июня 18. Каралык.

Пишу теб четвертое1 письмо, милый другъ, отъ тебя еще не получалъ и не могъ получить. Жду понедльника, когда посланный привезетъ письма изъ Самары. Пріятнаго ничего не могу написать теб. Здоровье все не хорошо. Съ тхъ поръ, какъ пріхалъ сюда, каждый день въ 6 часовъ вечера начинается тоска, какъ лихорадка, тоска физическая, ощущеніе которой я не могу лучше передать, какъ то, что душа съ тломъ разстается. Душевной тоски по теб я не позволяю подниматься. И никогда не думаю о теб и дтяхъ, и оттого не позволяю себ думать, что всякую минуту готовъ думать, а стоитъ раздуматься, то сейчасъ уду. Состоянье свое я не понимаю: или я простудился въ кибитк первыя холодныя ночи, или кумысъ мн вреденъ; но въ 3 дня, кот[орые] я здсь, мн хуже. Главное, слабость, тоска, хочется играть въ милашку и плакать, а ни съ Башкирами, ни съ Степой это неудобно.

Живемъ мы въ кибитк, пьемъ кумысъ (Степа тоже, вс его угощаютъ); неудобства жизни привели бы въ ужасъ твое Кремлевское сердце: ни кроватей, ни посуды, ни благо хлба, ни ложекъ. Такъ что, глядя на насъ, ты бы легче переносила несчастія пережаренной индейки или недосоленаго кулича. Но неудобства эти нисколько не непріятны, и было бы очень весело, если бы я былъ здоровъ. А то я нагоняю тоску на Степу. И я вижу, ему скучно. Охота порядочная. Я разъ ходилъ и убилъ двухъ утокъ.

Тутъ живетъ, кром насъ, человкъ 10 кумысниковъ всякаго сорта: товарищъ прокурора, адвокатъ, помщикъ, попы, купцы, и я нашелъ профессора Семинаріи греческаго языка и съ нимъ читалъ.2 Я насчетъ себя ршилъ, что жду до того воскресенья, 27-го, и если не пройдетъ тоска и лихорадка, то поду домой.

Тутъ было холодно по ночамъ; но съ вчерашняго дня, 17, началась жара ужасная, и я нынче говорилъ Степ, который нылъ, что если запуститься, то можно придти въ отчаяніе отъ этой жары; главное, отъ мысли, что на сотни верстъ кругомъ не найдешь буквально ни однаго дерева, и что укрыться отъ солнца можно только въ кибитку, которая пропечена солнцемъ и въ кот[орой] мы сидимъ3 голые и то потемъ.

Больне мн всего на себя то, что я отъ нездоровья своего чувствую себя 1/10 того, что есть. Нтъ умственныхъ, и главное поэтическихъ, наслажденій. На все смотрю, какъ мертвый, то самое, за что я4 не любилъ многихъ людей. А теперь самъ только вижу, что есть; понимаю, соображаю; но не вижу насквозь, съ любовью, какъ прежде. Если и бываетъ поэтическое расположеніе, то самое кислое, плаксивое, — хочется плакать.

Можетъ быть, переламывается болзнь. Что дома, пиши вое подробне обо всхъ. Думать я о теб себ не позволяю наяву; за то во сн вотъ дв ночи вижу тебя. Вчера ты куда-то очень развязно узжала, а я тебя всякими хитростями старался удержать, и былъ въ отчаяніи. А нынче Таня сестра въ бархатномъ плать куда[то] хала, и мы съ тобой ее удерживали.

Прощай, душенька, пиши больше. Цлуй всхъ.

18 Июня. Адресъ: Самара, до востребованья.

Печатается по автографу, хранящемуся в АТБ. Два отрывка из письма были опубликованы в Б, II, стр. 173, полностью письмо опубликовано по копии, сделанной С. А. Толстой, в ПЖ, стр. 81—83.

1 Настоящее письмо — пятое, если считать записку из Москвы, письмо с парохода и три письма из Каралыка.

2 Об этих лицах см. письмо № 93.

3Зачеркнуто: въ костю

4Зачеркнуто: обвинялъ

В ответ на это письмо С. А. Толстая писала 28 июня 1871 г.: «И вчера, и сегодня получила от тебя письма, милый Левочка, и на меня сделали они одно впечатление, очень грустное, — что тебе не хорошо. Но даже в последнем письме ты был только три дня на месте, а всякое леченье действует первое время очень дурно, как и воды, и всё. Твое размягченное расположение духа и безучастность ко всему, тоже, я думаю, происходит от того, что кумыс сразу осадил твои нервы и слишком подействовал. Если б я не утешалась, что всё будет к лучшему, можно бы с ума сойти от тревоги по тебе. Но я рада, и благодарна, что ты мне пишешь всё и правду. Одно еще утешительно, что ты еще и от дороги не успел отдохнуть, когда писал мне письмо 18 июня. Очень будет тебе дурно, если ты вздумаешь вернуться, не выдержав шестинедельного курса леченья. Ты только изломаешь себя, а пользы не сделаешь. Я нынче долго беседовала с Алексеем [Ореховым, ездившим с Толстым в Самарскую губернию в 1862 г.], всё его расспрашивала про ваше житье у башкирцев, и он мне с большим восторгом рассказывал о всех подробностях кумысной жизни. Видно, это одно из его лучших воспоминаний. Боюсь ужасно, что Степа вдруг совсем падет духом и начнет уговаривать тебя приехать, а ты и сам, готовый на это в душе, скорее склонишься на отъезд, подстрекаемый Степой.

Если ты всё сидишь над Греками, ты не вылечишься. Они на тебя нагнали эту тоску и равнодушие к жизни настоящей. Недаром это мертвый язык, он наводит на человека и мертвое расположение духа. Ты не думай, что я не знаю, почему называются эти языки мертвыми, но я сама им придаю это другое значение.

Сегодня рождение Сережи; я ему подарила шашки и белые кирпичики. Он очень был доволен и очень мил целый день. Вечером он меня стал целовать и за что-то благодарить, потому что, верно, был счастлив. Ему и все подарили: Таня — лото, тетенька Полина, которая опять приехала нынче утром, — чудесную чернильницу; мама — зоологическое лото, потом часы, конфеты и проч. Мы, было, собирались после обеда ехать в Засеку чай пить и взять с собой всех детей и разные лакомства, но нагнало туч, была гроза, сильный дождь, и мы остались. Сережа очень пристрастился к игре в шашки, потом играли в лото, и дети были очень веселы. Ханна опять больна, у ней опять лихорадка и боль в лице и зубах. Нынче ей получше, но она всё еще сидела внизу. Вчера мы, было, поехали к обедне, но когда приехали в церковь, обедня уже отошла. Отслужили в семь часов утра, потому что было молебствие. Жаль было, потому что я забрала всех пятерых детей и хотела их причащать. Теперь сырая погода, и не знаю, когда опять соберусь. По этому можешь судить, что дети все, слава богу, до сих пор здоровы и только еще поправляются. Я тоже, даже слишком здорова... Мама весела, и днями бывает ей гораздо лучше, а иногда делается одышка. Таня очень возится с детьми и иногда приходит в озлобленное волнение. Отказавшись от немки, она уже не считает себя в праве жаловаться и сама возится с детьми больше, чем прежде. Вчера она от мужа получила длинное письмо из Одессы. Он очень восхищается морем, пишет длинный реэстр, что купил, но скучает без своих. Вчера же братья писали к мама. Николенька [сын М. Н. Толстой] и Володя [брат С. А. Толстой] мрачные сидят друг против друга и упорно молчат. Николенька будто бы на днях поступает в полк, но очень неохотно». (ПСТ, стр. 100—104.)

1871 г. Июня 23. Каралык.

Съ радостью пишу теб1 хорошія всти, милый другъ, о себ, т. е. что два дня посл послдняго письма моего къ теб, гд я жаловался на тоску и нездоровье, я сталъ себя чувствовать прекрасно, и совстно, что я тебя тревожилъ. Не могу, по привычк, ни писать, ни говорить теб того, что не думаю. Мучительно только то, что завтра дв недли, какъ я изъ дома, и ни слова еще не получалъ отъ тебя. Ужасъ беретъ, какъ я подумаю и живо2 представляю тебя и дтей, и все, что съ вами можетъ случиться.

Въ томъ, что я не получалъ писемъ, никто не виноватъ, кром мстности, — 130 верстъ не почтового тракта. Завтра будетъ недля, что похалъ посланный Башкиръ, который долженъ былъ вернуться въ воскресенье, — нынче середа, и его нтъ.

Теперь я узналъ новый мой адресъ, который и приложу въ конц. Пиши черезъ разъ: одинъ разъ въ Самару, другой разъ по новому адресу. Когда я получу письма, я напишу, какой адресъ лучше. —

То, на что я жаловался тоска и равнодушіе прошли; чувствую себя приходящимъ въ скиское состояніе, и все интересно и ново. Скуки не чувствую ни какой, но вчный страхъ и недостатокъ тебя, вслдствіи чего считаю дни, когда кончится мое оторванное, неполное существованіе. 6 недль я, день въ день, выдержу, и потому къ 5 Августа думаю, и не смю говорить и думать, думаю быть дома. Но что будетъ дома? Вс ли цлы, вс ли такіе же, какими я оставилъ. Главное, ты. Ново и интересно многое: и Башкиры, отъ кот[орыхъ] Геродотомъ3 пахнетъ, и русскіе мужики, и деревни, особенно прелестныя по простот и доброт народа. Я купилъ лошадь за 60 ру[блей], и мы здимъ съ Степой. Степа хорошъ. Иногда очень восторженъ и все съ значительнымъ видомъ ругаетъ Петербургъ, иногда пристаетъ, и мн его жалко, потому что ему все таки скучно, и жалко, что онъ не въ Ясной. Разсказывать вообще я буду теб много и буду сердиться, что ты слушаешь, какъ пищитъ Маша,4 а не то, что я говорю. Будетъ ли это? и когда? Я стрляю утокъ, и мы ими кормимся. Сейчасъ здили верхомъ за дрофами,5 какъ всегда, только спугнули, и на волчій выводокъ, гд башкирецъ поймалъ волченка. Я читаю погречески,6 но очень мало. Самому не хочется. Кумысъ лучше никто не описалъ, какъ мужикъ, который на дняхъ мн сказалъ, что мы на трав, — какъ лошади. Ничего вреднаго самому не хочется: ни усиленныхъ занятій, ни курить (Степа меня отучаетъ отъ куренія и даетъ мн, все убавляя, теперь уже по 12 пап[иросъ] въ день), ни чая, ни поздняго сиднья.