Но я напрасно увлекся аргументами, к[оторые] никого не убждаютъ. Слпому нельзя говорить о цвтахъ и еще меньше можно спорить о нихъ. Недавно, читая статьи «арміи спасенія», я себ объяснилъ ихъ дятельность и душевное состояніе и мое отношеніе къ нимъ. Помню, вы мн объяснили путь, к[оторымъ] они приходятъ къ Христу: 1) страхъ передъ вчными мученьями, 2) надежда на спасеніе отъ нихъ, 3) ученіе объ искупленіи, 4) вра въ это ученіе и есть то спасеніе. — Путь этотъ очень страненъ для меня. Я съ дтства никогда не врилъ въ загробныя мученія и знаю большую половину людей, к[оторые] не могутъ врить въ это. Но знаю и людей, к[оторые] врятъ въ это — преимущественно женщины. Этотъ 2-ой разрядъ людей (мн кажется, что ихъ характерная черта есть сердечная холодность) мало способенъ къ тому, чтобы познать радость любви, и потому онъ приводится къ любви — страхомъ. — Знаете, какъ стадо гонять поить. Одни, энергическіе субъекты, бгутъ сами къ вод отъ жажды, другихъ надо подогнать. — И вотъ мн кажется, что эта армія спасенія и ученіе это исполняетъ это дло — то дло, к[оторое] прежде исполняла церковь (но устарла и компрометировалась). Это ученіе подгоняетъ людей къ ключу воды живой — и больше ничего уже не можетъ длать. Оно приводить людей, отошедшихъ отъ Христа, опять къ нему. И прекрасно, что они длаютъ это, и больше отъ нихъ требовать нечего. Тотъ, кто придетъ къ ключу живой воды и въ комъ есть жажда, тотъ найдетъ самъ, что длать съ водой и какъ ее пить. Ошибаются они только в томъ, что они настаиваютъ на томъ, что воду надо пить именно такъ, а не иначе, и въ такомъ именно положеніи. И ошибка эта имъ вредитъ тмъ боле, что объ этомъ пріем, какъ именно пить воду, они никогда и не думали и не думаютъ, а берутъ старое, давно избитое и оказавшееся на дл неудобнымъ преданіе. Мое отношеніе къ нимъ ужасно странное. Исканіями, страданіямии, разумется, прежде всего милостью Божьей я былъ приведенъ къ ключу, я умиралъ и сталъ живъ, я живу только водою этой, и вдругъ къ тому же ключу приходятъ люди. Я съ восторгомъ и любовью привтствую ихъ, и вдругъ вмсто не то, что любви, но простой незлобивости, к[оторую] я ожидаю встртить, я встрчаю осужденіе, отверженіе и поученіе о томъ, что я долженъ прежде, чмъ пить, пройти вс т несвойственные мн психологическіе процессы, к[оторые] они прошли, отречься отъ сознанія жизни и счастья, к[оторыя] даетъ мн вода жизни, а признать то, что я длаю это только изъ страха передъ пастухами, к[оторые] пригнали меня къ водопою. Я вдь не говорю, что они или кто бы то ни было долженъ пройти моимъ путемъ. Дло не въ томъ, какъ пришелъ, а въ томъ, къ чему. А если мы пришли къ Христу и хотимъ имъ однимъ жить, то мы не будемъ спорить. — Вашъ 1-й вопросъ: о вншней помощи отъ Бога? Кто станетъ отрицать, что длаетъ во мн все хорошее одинъ Богъ. Но вопросъ о томъ, вншній ли Онъ? — опасенъ. Не могу ничего говорить про это. Онъ все, я не все, поэтому Онъ вн меня. Но знаю я Его только тмъ, что во мн божественно, стало быть, Онъ всегда и во мн, и вн меня. Но это опасная и, боюсь, кощунственная метафизика. Вопросъ о молитв и помощи по молитв? Этотъ вопросъ и въ послднее время занималъ меня. Я теперь почти каждый день чувствую потребность молиться, просить помощи у Бога. Потребность эта (намъ, по крайней мр, пріученнымъ съ дтства) естественна; можетъ быть, и я думаю, естественна всмъ людямъ. Чувствовать свою слабость и искать помощи извн, т. е. не одною борьбою съ зломъ, но искать пріемовъ, посредствомъ к[оторыхъ] можно бы было побороть зло — это называется — молиться. Молиться не значить употреблять пріемы, избавляющіе отъ зла; но въ числ пріемовъ, избавляющихъ отъ зла, есть и то дйствіе, к[оторое] мы называемъ молитвою. Особенность молитвы отъ всхъ другихъ пріемовъ — въ томъ, что это пріемъ, угодный Богу. — Если это справедливо, то, во-первыхъ, спрашивается, почему молитва, т. е. дйствіе, угодное Богу и спасающее меня отъ зла, должна выражаться только словами или поклонами и др., не долго продолжающимися, какъ обыкновенно понимается. Почему молитва не можетъ выражаться продолжительными дйствіями рукъ, ногъ (молитва ногами — это странствованіе богомольцевъ)? Если я пойду и цлый день проработаю или недлю для вдовы, будетъ ли это молитва? Я думаю, что будетъ. Во-вторыхъ, молитва есть просьба объ осуществленіи какого нибудь желанія вншняго или внутренняго. Напримръ, я прошу, чтобы дти мои не умерли, или о томъ, чтобы мн избавиться отъ моего порока, слабости. Для чего я буду обращаться къ непостижимому и столь великому Богу съ такими просьбами, кот[орыя] могутъ быть исполнены его явленіями на земл — людьми, соединенными исполненіемъ Его воли — церковью въ истинномъ значеніи этого слова. — И я пришелъ къ тому заключенію, что молитва къ Богу есть суевріе, т. е. самообманъ. — Все, о чемъ я молился и молюсь, все это можетъ быть исполнено людьми и мною. Я слабъ, я дуренъ, во мн порокъ (это не примръ, а правда, во мн ужасный порокъ), съ к[оторымъ] я борюсь. Мн хочется молиться и я молюсь словами; но не лучше ли расширить мое понятіе молитвы, не лучше ли мн поискать причины этого порока и найти ту божескую дятельность, не часа, а дней и мсяцевъ, к[оторая] была бы молитвенная дятельность, противудйствующая этому пороку. И я для себя находилъ ее. Я чувственъ и я веду праздную, жирную жизнь и молюсь. Не лучше ли мн перемнить мою безбожную жизнь, работать для другихъ, меньше удовлетворять своему тлу — жениться, если я не женатъ, и окажется, что у меня будетъ молитва всей моей жизни, и молитва эта наврно будетъ исполнена. Но мало этого, самая потребность именно молитвы — просьбы прямой помощи отъ живого существа, и та удовлетворяется самымъ простымъ, несверхъестественнымъ образомъ. Я слабъ и дуренъ и знаю, въ чемъ, и страдаю. Я открываю свою слабость другому и прошу его помочь мн совтомъ, иногда прямо своимъ присутствіемъ, своимъ препятствіемъ мн. Я длалъ это. — Но молитва, обращенная къ Богу, скажете вы, разв это можетъ быть дурно? Разумется, нтъ. Я не только не считаю это дурнымъ, но самъ по старой привычк молюсь, хотя не считаю этаго важнымъ. Важно только то, чтобы исполнять все то, чего хочетъ отъ меня Богъ и на что онъ далъ намъ орудія. И потому, если у меня б[ыло] средство спасти себя помощью извстныхъ поступковъ, помощью другихъ людей, а я ничего этаго не длалъ, а молился Богу, я буду чувствовать, что я сдлалъ дурно. —

Не могу оторваться, такъ много хочется сказать. Скажу вамъ то, что со мной было и что я никому еще не говорилъ. Я подпалъ чувственному соблазну. Я страдалъ ужасно, боролся и чувствовалъ свое безсиліе. Я молился и всетаки чувствовалъ, что я безъ силъ.7 Что при первомъ случа я паду. Наконецъ, я совершилъ уже самый мерзкій поступокъ, я назначилъ ей свиданье и пошелъ на него. Въ этотъ день у меня б[ылъ] урокъ со 2-мъ сыномъ. Я шелъ мимо его окна въ садъ, и вдругъ, чего никогда не бывало, онъ окликнулъ меня и напомнилъ, что нынче урокъ. Я очнулся и не пошелъ на свиданье. Ясно, что можно сказать, что Богъ спасъ меня. И дйствительно онъ спасъ меня. Но посл этаго разв искушеніе прошло. Оно осталось тоже. И я опять чувствовалъ, что наврно паду. Тогда я покаялся учителю, к[оторый] б[ылъ] у насъ,8 и сказалъ ему не отходить отъ меня въ извстное время, помогать мн. Онъ б[ылъ] человкъ хорошій. Онъ понялъ меня и, какъ за ребенкомъ, слдилъ за мной. Потомъ еще я принялъ мры къ тому, чтобъ удалить эту женщину, и я спасся отъ грха, хотя и не отъ мысленнаго, но отъ плотскаго, и знаю, что это хорошо. Чтоже, разв молитва спасла меня. Знаете, нельзя молиться тоже и тому, кто точно любитъ Бога. Если я люблю Бога, то я считаю Его любящимъ, благимъ. Если Онъ любитъ меня, то Онъ спасетъ и сдлаетъ все, что мн нужно, какъ Онъ заставилъ (если Онъ заставилъ) сына выглянуть въ окно. Объ чемъ же мн просить Его. Все равно, какъ ребенокъ просить супу, когда мать не даетъ ему, п[отому] ч[то] дуетъ на ложку.

Другое еще. Одинъ разъ въ ныншнемъ году я лежалъ на постели подл жены. Она не спала, и я не спалъ, а мучительно страдалъ отъ сознанія своего одиночества въ семь съ своими врованіями, о томъ, какъ они вс на моихъ глазахъ, видя истину, идутъ прочь отъ нея. Я страдалъ и за нихъ, и за себя, и за то, что нтъ надежды увидать.... Не помню уже какъ, но мн тяжело, грустно было, и я, чувствуя, что у меня слезы выступаютъ на глаза, сталъ молиться Богу о томъ, чтобы онъ тронулъ сердце жены. Она заснула, я слышалъ ея спокойное дыханіе, и мн вдругъ пришло въ голову: я страдаю отъ того, что жена не раздляетъ моихъ убжденій. Когда я говорю съ ней подъ вліяніемъ досады на ея отпоръ, я чаще говорю холодно, даже недружелюбно, никогда не только со слезами я не умолялъ ее поврить истин, но просто любовно, мягко не высказалъ ей всего, и она тутъ лежитъ подл меня, я ей ничего не говорю, а то, что и какъ должно бы говорить ей, это я говорю Богу.

Прощайте, милый другъ, пишите чаще. Когда вы прідете?

На второй вопросъ — умственно опроститься? — скажу, что желать этаго должно, но достигнуть этаго намъ нельзя иначе, какъ дойдя до конца умственнаго пути, чтобы узнать вс его обманы. И путь этотъ не дологъ. Человкъ не одинъ. Мы вс въ этомъ помогаемъ другъ другу.

Еще о молитв и главное: вспомните, что говоритъ Іисусъ Самарянк: поклоняться должны люди Богу въ дух и истин — врный переводъ — истиною — дломъ.9 Вотъ этотъ одинъ изъ текстовъ, кот[орый], какъ говоритъ Arnold,10 долженъ стать на первое мсто.

Полностью печатается впервые. Большие отрывки были напечатаны, с значительными искажениями, в СК, стр. 20—55 и 114. На подлиннике пометка рукой Черткова: «25 июля 84. Ясная Поляна», причем дата, вероятно, означает почтовый штемпель отправления. Датируем на основании записи в Дневнике Толстого от 24 июля: «Письмо прекрасное от Черткова. Написал ему длиннейшее письмо».

Это письмо является ответом на четыре письма Черткова из Англии: два первые из них помечены одним и тем же числом — 4 июля 1884 г., затем следуют письма от 15 и 17 июля. В первом, судя по содержанию, письме от 4 июля Чертков пишет: «Вы спрашиваете, чем я теперь зарабатываю право на жизнь? Вопрос этот заставляет меня краснеть, потому что всё это последнее время я нахожусь в довольно слабом и гадком настроении. К матери замечаю в себе мало любви и сострадания и, кажется, часто огорчаю ее. Даже думая о вас, замечаю скверную черточку в моем отношении к вам. К моей искренней дружбе к вам часто подмешивается подленькое чувство самодовольства тем, что я в близких, коротких отношениях с таким «замечательным» человеком, как вы. Чувствую это совершенно подобно тому тщеславному удовольствию, которое я прежде испытывал, когда Государь, или даже какой-нибудь великий князь, обращал на меня особенное внимание при других. Итак в ответ на ваш вопрос я могу только ответить, что я низок и гадок и не заслуживаю своих харчей. Но я хочу их заслужить и буду стараться». Затем Чертков переходит к волнующей его теме, которую он развивает и в последующих письмах: «Лев Николаевич, — пишет он, — могу ли я вам сказать откровенно, что мне очень, очень как-то тяжело и грустно, что вы теперь не пишете в печати. Мне всё кажется, что вы не можете не знать, какое значение имеет ваш голос в настоящее время для массы людей, ищущих истины и путающихся между всеми различными течениями, нас окружающими... Простите мне, если я вмешиваюсь не в свое дело, но имеете ли вы право зарывать таким образом те средства, которые поручены вам и которых лишены другие? Неужели теперь, что вы ясно поняли цель и значение жизни, вы не воспользуетесь вашим «дарованием», чтобы передать то, что вы приобрели, в художественном произведении? Такое произведение имело бы гораздо большее влияние, чем ваши последние напечатанные сочинения, хотя бы проводило бы ровно те же мысли». Второе, дополнительное письмо Черткова от 4 июля является ответом на заключительные строки письма Толстого от 24 июня, в которых он высказывает предположение, что Елизавета Ивановна Черткова относится к нему враждебно, но вместе с тем просит передать ей его любовь, потому что он не может не любить ее, как мать того, кто ему так близок. «Вот поручение моей матери, которое я переписываю дословно с черновой, на которой она его сама записала, —говорит Чертков: «Мать моя поручает мне искренно поблагодарить вас за дружеский привет и передать вам, что она не может к вам ни в каком случае враждебно относиться. На нашу же (мою) дружбу с вами она смотрела бы радостнее, если бы была уверена, что сын ее стоит твердо на непоколебимой скале, т. е. Христе; но она не хочет скрыть от вас, который так откровенно к ней обращается, что часто ею овладевает огромная грусть при мысли, что человек, подобный вам, — не у ног Спасителя-Искупителя и что служит своим умом и сердцем враждебному Христу лагерю. Она спрашивает у меня, может ли она, не огорчая вас, подобным образом вам высказаться, и прибавляет, что она, впрочем, все свои заботы в отношении меня, как и все остальные возлагает на Того, Кто сказал, что он муж вдовицы и отец сиротам». С своей стороны прибавлю, что трудно не огорчаться, когда бьют по щеке. Но мне показалось, что лучше исполнить поручение, так как вы достаточно проницательны, чтобы увидеть, что сказано это не по желанию бить по щеке, а из искренней, хотя и односторонней веры.. Уведомьте меня, пожалуйста, получили ли вы мое письмо из Петербурга, в котором я рассказываю про изгнание Пашкова». — Ответ Е. И. Чертковой взволновал Толстого. Это видно не только по той части ответного письма его, где он говорит об отношении к нему людей, принимающих христианскую догму, но и по следующей записи в Дневнике его от 12 июля: «Два письма от Черткова. Мать его, как и следует, ненавидит меня. Видел сон о Черткове: он вдруг заплясал cancan».

Два следующие письма от Черткова, от 15 и 17 июля, были получены Толстым, как это видно по цитированной записи его Дневника от 24 июля, одновременно и, вместе с ранее полученными письмами, вызвали его «длиннейшее» письмо. В письме от 15 июля Чертков говорит: «Всё это последнее время меня так и подмывает изложить простым, понятным неграмотным людям слогом некоторые размышления по поводу «любви к ближнему, как к самому себе», которая, по указанию Христа, представляет, вместе с безграничною любовью к Богу, всю суть его учения. Это определение христианской любви, выраженное в трех словах «как самого себя», именно и представляет, мне кажется, всю глубину, всю силу мысли Христа. А между тем именно эти три слова как-то постоянно упускаются из виду большинством даже тех, кто считают себя учениками Христа... Еслиб было просто сказано «люби ближнего»... то, давая пятачек нищему на улице, каждый из нас имел бы право считать себя исполнителем учения Христа, ибо прервать свою прогулку, обратить внимание на нищего и вынуть из кошелька пятачек, всё это проявляет известную долю любви к ближнему... Еслиб Христос учил очень любить ближнего, то напр. любитель картин, отказываясь от приобретения подходящей для своей галлереи картины ради того, чтобы пожертвовать стоимость картины в пользу каких-нибудь голодающих, вполне исполняет учение Христа, ибо ради ближнего отказывается от большого удовольствия и, следовательно, он очень любит ближнего. Но Христос говорит «люби как самого себя», и всё Его учение развивает именно такую любовь. Если смело, беспристрастно посмотреть на эту ослепительную любовь, ничем не заслоняя от нее своих глаз, если взвесить все выводы, прямо из нее истекающие, то становится вполне очевидно, что начни мы осуществлять такую любовь, — всё, что считается теперь порядком, все существующие рамки, всякое понятие о собственности, одним словом, 9/10 окружающей нас жизни полетит кувырком... Я не писатель и каждый раз, что брался за это, убеждался, что не в силах письменно передать простым людям то, что так хочется и так нужно им передать. А между тем у нас в России тысячи священников систематически искажают значение слов Христа и путают понятия своих прихожан... И когда я вижу всё это, то так ясно вижу потребность в народных книгах, которые, написанные художественно, производили бы на читателей сильное впечатление и популяризировали бы учение Христа. Такие книги необходимы для противодействия церковному катехизическому учению, которое развращает понятие детей о Евангелии еще со школьной скамьи... Эти книги, еслиб сразу и не убеждали, то, во всяком случае, возбуждали бы среди крестьян вопросы. Теперь у нас в Лизиновке постоянно собираются для чтения. Но читают преимущественно пустые или даже часто скверные книги. Когда я вижу эту потребность в народных книжках, выставляющих истинный смысл учения Христа, когда я постоянно натыкаюсь на новые доказательства, что эта потребность действительно существует, — то я думаю о вас, и мне становится так грустно, так тяжело, что вы не даете этих книг, между тем, как, пожалуй, одни вы в состоянии удовлетворить этой потребности. Вы написали книгу для образованных людей, в которой изложили вашу веру. Но из простого народа никто не поймет как следует ни одной полной страницы из этой книги. Я пробовал читать места из этой книги простым людям, выбирая самые понятные страницы, и я видел, что многое непонятное в словах и способе изложения их смущает и восстановляет против меня... А вы — вы ничего еще не сделали, чтобы хоть немного пособить в этом отношении всей этой массе... Прежние ваши народные книги читаются охотнее всяких других. «Чем люди живы» и «Бог правду видит» производят на слушателей везде сильное впечатление. А вы молчите. Ах, Лев Николаевич, ведь это ужасно. «Просящему дай...» Разве они не просят? Хотя они и немы и, пожалуй, сами неясно сознают свои потребности, но разве не равносильны просьбе все эти порывы за истиною, за светом, которые иногда так дико и односторонне проявляются. Нам, например, в Лизиновке нужны от вас несколько маленьких рассказов, писанных независимо от цензурных соображений, в которых ярко обнаруживался бы и выяснялся истинный простой смысл «Заповедей спасения Христа», как вы сами их называете. Это было бы убедительнее всяких рассуждений, потому что действовало [бы] одновременно и на чувство и на разум... Теперь нужны притчи больше, чем когда-либо. Дайте несколько таких рассказов — они быстро разойдутся в рукописях, будут устно передаваться среди народа... и сделают свое великое дело. А, кроме того, нужны еще печатные рассказы, наводящие читателя все на тот же путь, но дозволенные цензурой. Эти должны распространяться в большом количестве по всей России, как и прежние ваши народные книги, но с большим истинным успехом». — В этом письме, как мы видим, Чертков уже развивает мысли, которые несколько месяцев спустя привели к основанию народного издательства «Посредник».

В последнем письме из тех, на которые отвечает Толстой, Чертков говорит:… «Мы, кажется, доживаем последние дни нашего странствования за границею. Я буду очень рад вернуться домой в Лизиновку, хотя моя жизнь там около матери в обстановке барского дома и с занятиями «делами» с управляющим — всё это, признаюсь, представляется мне в ужасно черном виде... Я начал это письмо в гостиной Пашковых, где мы все вместе сидели. Теперь моя мать пошла спать, и я перебрался в свою спальню. Каждый вечер я вхожу в свою спальню с замиранием сердца, потому что именно в это время начинают преследовать меня самые скверные, порочные мысли. Начинается во мне борьба, которая, признаюсь, и признаюсь с ужасной болью, — редко кончается благополучно. А между тем я знаю, что вот именно в эти минуты, когда остаешься один со своим богом, вот в эти-то минуты и одерживаются те победы над плотью, которые дают потом силу и авторитет в общении с людьми. И вот в эти-то минуты я всё падаю. Мне удается одержать верх над плотью только тогда, когда я успею с полной искренностью и от глубины души обратиться к богу, как к началу вне меня находящемуся, и просить у него извне силы. Это есть единственное ощущение, единственный личный опыт, который меня убеждает, что бог существует, как отдельное от нас Начало, ибо еслиб он существовал только настолько, насколько мы в состоянии его себе представить, то для укрепления себя в критические минуты достаточно было бы сосредоточиться в самом себе. А этого со мной не бывает. Единственное, что мне помогает, это сознание своей полной беспомощности и обращение ко Христу. И в этом смысле он для меня действительно воскрес. Скажите мне, пожалуйста, как с вами, — мне очень хочется знать? Жизнь вместе с женою представляется мне не только в виде земного блаженства, но вместе с тем — и источником громадной силы для исполнения своего дела, какое бы оно ни было. Но я меньше и меньше предвижу возможность такой жизни для себя, потому что не могу зажить с женою, которая не разделяла бы, по крайней мере в основных чертах, мой взгляд на жизнь. А такую женщину я навряд ли встречу в той среде, из которой я обязательно должен был бы взять жену, еслиб не хотел причинить самое глубокое горе матери и даже рискнуть полным разрывом с нею...» — Конец этого письма Черткова утерян: сохранившаяся часть его обрывается на полуфразе, а из ответного письма Толстого видно, что она заключала в себе выписку из книги Матью Арнольда (см. ниже прим. 1) и вопрос о том, хорошо ли отречься от отвлеченного чтения и «опроститься умственно».

1 Матью Арнольд (Matthew Arnold, 1822—1888), английский поэт и литературный критик, профессор поэзии в Оксфорде, переводчик Гомера. Постепенно перешел от ортодоксально-англиканских взглядов к свободомыслию. Главнейшие труды его: «Literature and Dogma. An Essay towards a better appreciation of the Bible», 1873 г., «God and the Bible», 1875 г., «Last Essays on Church and Rebellion», 1877 г. Толстой заинтересовался им на основании выписок, присланных ему Чертковым, и позднее с величайшим увлечением читал первую из вышеназванных книг, «Литература и догма». Позднее она вышла на русском языке в изд. «Посредника» под более приемлемым для цензуры заглавием. «В чем сущность христианства и иудейства?», М., 1908 г. Толстой говорит о ней ниже, в письмах №№ 54 и 55.