Я слезы лью; мне слезы утешенье…

Если их расположить не по алфавиту, а хронологически, эффект не изменится: небывалое «Я» «Памятника» окажется последним.

Я ПАМЯТНИК… При необъятности мотива монументов, кумиров, скульптур в творчестве Пушкина, при неотвязности этой надгробной темы – никогда скульптура у него не бывала столь неподвижна и мертва: она всегда имела некую гиньольную тенденцию ожить (Командор, «кумир на бронзовом коне», «…с шатнувшихся колонн / Кумиры падают!») – им присуще буквальное, физическое движение… неподвижен становился герой (живой человек) от гибели души или безумия – маска, автомат: Германн, Евгений из «Медного всадника», «…посадят на цепь <…> как зверка…» [47] «Я – памятник» – словосочетание, объединяющее скульптуру и лирического героя. Они совпали, схватились, как борцы, как цемент, и застыли в навечной позе. Пушкину это не нравилось и в скульптуре, не только в лирике…

Безусловный образец его поздней лирики «Когда за городом, задумчив, я брожу…», писанный за неделю до «Памятника», по эстетической направленности представляет собою как бы «антипамятник». Дерево над могилой кажется поэту памятником идеальным…

ВОЗДВИГ НЕРУКОТВОРНЫЙ… «Воздвиг» – есть строительство руками; «нерукотворный» – вот ускользнувшее во времени словечко! Нерукотворность, то есть нематериальность, духовность, как бы опровергнута самим Пушкиным в следующей строке:

Если памятник – нерукотворный, то и тропа незарастающая, в смысле – духовная, в смысле – путь… Но со стороны народа, поскольку народ – реален, и тропа как бы буквальна, материальна. Этот переход из духовности в материальность и обратно, этот постоянный пушкинский перенос-перелет, поворот значения из духовной в материальную ипостась – не противопоставляет, а соединяет жизнь и дух. Для нас же нематериальная основа всей строфы испарилась, воплощенная в материи бронзы реального памятника. И теперь мы прочитываем Пушкина как бы с конца, одушевляя (максимум!) реальный памятник в той степени, в какой у Пушкина могла ожить статуя Командора. Любопытно, какие могли бы быть памятники Александру Сергеевичу, не пойми мы его «Памятник» как посмертную подсказку, своего рода эскиз к проекту?… Трогательные бюстики на бульварах (Одесса, Тифлис…)? Бульвары – вот что пушкинское! заповедники: аллеи, дубравы, садовые скамейки… сами прогулки! «Нерукотворность» почти не прочитывается теперь в пушкинском эпитете, означая чуть ли не одну лишь превосходную степень исполнения монумента. Пушкина стало можно чеканить на монетах.

«Я», которым открывается все стихотворение, теряется в мощной сени монумента; «Я» не стало. «Он», памятник, стал героем всей первой строфы. Это именно к нему теперь и не зарастет «народная тропа» – буквально, кладем букетик к подножью… (любопытно, как «народная тропа» перекочевала из стихотворения в современное просторечие, означая тропу напрямик, сокращающую путь, по непроложенному и неразрешенному, через огороженный газон, например).

Эти строки – как лавровый венок, но тоже из бронзы – живой поэт к концу строфы забыт окончательно. «Аллюзия» Пушкина с Александровской колонной – более созвучие, чем точность, в его категориях точности: Александрийский столп – другое сооружение.

«Я» – вернулось, «Я» – вполне человеческое, поэтически пушкинское, в традиции всей его лирики, особенно ранней, 1820–1822 годов, где весь словарь этих стихов наличествует. Будто через державинскую архаику возвращается он к архаике собственной, лицейской; Державин и Лицей – рядом: архаика для Пушкина 1836 года – его молодость…

И весь финал стихотворения «К Овидию» (1821) созвучен, «параллелен» расположенному в далеком еще будущем «Памятнику»…

Мотив славы, мотив выполнения назначения столь же традиционен во всей поэзии Пушкина. Вернулось «Я» – человеческое, вернулось и «Я» – поэтическое…