— Мне нужно размять ноги, — сообщила я маме.

Она сидела у радиоприемника и слушала, как немцы снова бомбят Ливерпуль. Эта новая война разрывает мне сердце. Что не так с этим миром? Разве в повседневной жизни недостаточно бед, печали, боли и смерти?

— Куда ты? — спрашивает мама. — Скоро стемнеет.

— Просто прогуляться. Я вернусь вовремя, чтобы помочь с ужином.

Прогулки — это лучшее, что есть здесь, в Монтгомери. Поначалу я уходила, просто чтобы скрыться от маминого пристального наблюдения. Стоило мне только нахмуриться, она уже пугалась, что я снова на грани депрессии.

— Со мной все хорошо, — говорила я ей, скрывая раздражение. Я знала: она боится, что я разделю участь бедняги Тони.

Сейчас же прогулки дарят мне блаженную возможность погрузиться в прошлое. Вот здание суда, словно вырванное из течения времени, и так легко представить, что внутри мой отец трудится над тем, чтобы разобраться во всех тонкостях закона, прежде чем навести порядок на столе, выключить свет и отправиться на трамвае домой.

А вот здание, где во времена Великой войны, которую теперь называют Первой мировой, располагался офис Красного Креста. Никто из нас в далеком 1918 году не поверил бы, что всего двадцать лет спустя европейцы снова вцепятся друг другу в глотку.

А вот дом Элеанор, и здесь мне, легкомысленной девчонке, нет дела до прав женщин — меня волнует только романтика.

А вот пересечение двух улиц, где Скотт сделал мне предложение. Что было бы, реши я тем вечером дома, что не готова идти на такой риск, что теряю больше, чем получаю? В этом альтернативном мире, быть может, не было «Потерянного рая», не было «Великого Гэтсби» и сотни с лишним других опубликованных историй, столь полюбившихся читателям. Эрнест Хемингуэй, быть может, прозябает в бедности и безвестности. А моя жизнь похожа на жизнь Марджори: безопасная, предсказуемая, заурядная и скучная. Даже сейчас я не решила бы иначе.

Проходя мимо почты, я снова думаю о том, чтобы вслед за вчерашним письмом отправиться к Скотту. Возможно, я буду скучать по Монтгомери, в конце концов, я прикипела к нему сердцем, но я готова снова принести в жертву эту мирную благодать, если взамен получу новую, яркую жизнь со Скоттом. Ему сейчас сорок четыре, мне сорок, и это вовсе не глубокая старость, как нам казалось когда-то. Мы можем начать все заново.

Наконец я снова прихожу к маминому домику на улице Сейр, в котором она живет уже несколько лет. Успеваю зайти за несколько мгновений до того, как на город опускается темнота. Матушка беспокоится, если я не возвращаюсь засветло. Забавно. А ведь когда я была моложе, ее это совершенно не волновало. Теперь же она только и делает, что боится за меня. Если на улице прохладно, боится, что я простужусь, если жарко — что у меня случится солнечный удар, если идет дождь — мне грозит пневмония, если солнечно — я могу обгореть. А слишком долгие прогулки меня измотают, считает она.

— Почему ты упорно проходишь несколько миль каждый раз?

Она пытается убедить меня взяться за вязание, мои модернистские полотна ее тревожат.

Скотти сейчас в Вассаре, и несмотря на условия, в которых она росла, у нее все хорошо. Послушать дочку — создается впечатление, что ее детство состояло сплошь из замечательных нянь, потрясающих друзей и интереснейших учителей. Она школяр всего мира и говорит по-французски так же свободно, как по-английски. Ее голос приправлен южным акцентом — надеюсь, она унаследовала его от меня. Нет, важно не это. Я надеюсь, что она унаследовала от меня и от своего отца умение прощать. Это самая большая ценность, какую мы можем ей оставить.

Сейчас она проводит каникулы у Гарольда Обера, его жены и сына, но на Рождество приедет сюда. Мой сладкий ягненочек, теперь она совсем взрослая, и это кажется одновременно диким и совершенно правильным.

Я зашла в дом, и меня приветствовал запах жареной свинины.

— Мама, я вернулась!

Ответа нет. Повесив свитер на дверную ручку, иду в кухню. Мама сидит за столом, прижав ладони ко рту. У нее мокрые глаза.

— Что случилось? — забеспокоилась я. — Снова плохие новости? Тебе пора перестать слушать радио. Мы ничего не можем поделать, только расстраиваемся.

— Пока тебя не было, звонил какой-то мужчина, — бормочет она. — Он говорит, друг… что он твой друг…

— Гарольд? Гарольд Обер? Что-то со Скотти?

— Не Гарольд. — Она качает головой.

— Мама, кто это был? Со Скотти все в порядке? Она собиралась сегодня на танцы в Покипси — что-то случилось на танцах? Там гололед…

— Нет, с ней все хорошо. — Мама взмахивает рукой, будто отгоняя такие мысли. — Это Скотт.

— Скотт звонил?

— Скотт умер, детка. Сердечный приступ. Ох, милая, мне так жаль.

Холодным декабрьским утром, когда большинство жителей города заворачивают подарки, пекут пироги, подпевают рождественским песенкам, играющим из радиоприемников, я оказалась на пустом вокзале «Юнион» в Монтгомери. Сижу одна на длинной деревянной скамье в центре зала ожидания. Перила балконов украшены гирляндами из еловых веток и красных лент. За высокими окнами виднеется стальное небо. Через витражную арку можно разглядеть платформу прибытия — она в тридцати футах от меня, сразу за дверями.