— Зельда, это мистер Генри Менкен. Он, как и мистер Натан, выпускающий редактор «Сливок общества».

Я присела на подлокотник его кресла.

— Спасибо, что так лестно отзываетесь о рассказах Скотта. Он страшно талантлив, правда? Замечательно, что его наконец-то заметили и воздают по заслугам за труды. За творчество нужно получать и признание, и деньги, не находите? Иначе как Скотт сможет позволить себе покупать платья вроде того, что сейчас на мне?

— Не стану спорить, — усмехнулся Менкен. — Проблема в том, что для творческих людей вкусы и деньги толпы зачастую становятся мерилом качества.

— Но чьи же вкусы тогда имеют значение? — спросила я.

Скотт приобнял меня за плечи.

— Интеллектуалов. Тех, кто понимает искусство — его историю, его значимость для человечества.

— А под человечеством вы тоже подразумеваете интеллектуалов, — кивнула я.

Скотт сильнее сжал мои плечи.

Менкен кивнул.

— Я понимаю, что кажусь снобом. Дурная привычка. У меня-то даже нет образования, в отличие от этого парня, — он кивнул на Скотта.

— Принстон дал мне не так уж много…

— Разве что материал для романа и путь к славе, — парировал Менкен.

— Произведение может быть популярным и при этом хорошим. Книга Скотта — тому подтверждение, — горячо заметила я.

— Сколько вам лет? — спросил Менкен.

— Почти двадцать.

— Давайте продолжим этот спор, когда вам исполнится тридцать.

Скотт стиснул мое плечо и практически силой поставил на ноги.

— Мистер Натан сегодня балует нас отличным джином, а? Пойдем, дорогуша, потанцуешь с мужем.

— Что ты думаешь о Менкене? — спросил Скотт утром. Или, возможно, днем — так сразу и не скажешь.

Я встала и побрела в ванную. Во рту и в глазах было сухо. В голову пробиралась тупая ноющая боль.

— По мне, так он немного пугает, — откликнулась я из туалета. — Джордж мне понравился гораздо больше.

— А ты понравилась Джорджу. Ты всем нравишься, — вздохнул Скотт. — Принеси мне аспирин, ладно?

— Пока я нравлюсь тебе, остальные меня не волнуют.

Когда я вернулась, Скотт сидел на кровати с сигаретой в одной руке и карандашом в другой. На коленях у него лежал раскрытый блокнот.

— Менкен — самый тонкий ценитель в мире, я серьезно. У него дар подмечать все стоящее в литературе. И он самоучка.

Я протянула Скотту пузырек с аспирином.

— Это все замечательно, но он такой суровый и серьезный! Казалось, он рад был бы оказаться где угодно, лишь бы подальше от вечеринки.

— Натан говорит, Менкен — ярый противник всего нью-йоркского. Приходит, только если Натан его уломает А Натан говорит Менкену, что из его дома в Балтиморе пульс жизни не уловить. Но послушай, я сказал Менкену, что пришлю ему книгу, а он ответил, что уже получил экземпляр, представляешь?

— И?

— И он ее еще не прочитал. Но собирается. И хочет, чтобы я прислал ему «Полет ракеты», когда он выйдет следующей зимой.

— Тебя это не пугает?

— Пугает? Рецензия от Менкена — это то, ради чего писателю стоит жить. Даже если он разнесет тебя в пух и прах, такая честь…

— Он не поступит так с тобой. Менкен восхищается твоим творчеством, если и не твоей женой.

— О, думаю, он и тобой восхищается — по крайней мере, твоим бесстрашием. Но он прав насчет искусства. Простой публике не хватит эрудиции, чтобы по достоинству оценить самые великие произведения.

— Мне, видимо, тоже. Я даже не знаю, что такое эрудиция.

— И это совсем нестрашно. — Скотт поймал меня за руку и потянул в постель. — У тебя есть другие достоинства.

Скотт заметил ее первым.

— Вот она, дорогая.

Для жизни за городом понадобилась машина. Красотка, привлекшая к себе наше внимание в центральном автомагазине, была «Мармоном» 1917 года — элегантным спортивным кабриолетом алого цвета. Скотт жестом подозвал продавца. Пока он, сидя на переднем сиденье, разговаривал с продавцом, я рассматривала спицы на колесах, широкие подножки и изящный растительный узор на капоте. Потом забралась внутрь и села на красное кожаное кресло рядом со Скоттом. Одной рукой он держался за деревянный руль, другой поглаживал деревянную приборную панель, утыканную никелированными приборами, рычажками и кнопками.