В ее крошечной студии на холме над бухтой я отрабатывала штрихи и мазки, училась смешивать краски, а Никола рассказывала о направлении феминизма, который предлагал развивать естественную склонность женщин жить в группах с другими женщинами и детьми, а не в традиционном браке. Мужчины использовались бы только с целью продолжения рода, а в остальном в них не было бы необходимости. Она рассказывала про Сафо и Лесбос, про то, что у одних людей сексуальные предпочтения незыблемы, а у других могут быть более гибкими.

— Женщины созданы для любви, да, но еще и для определенной цели. Кульминация в жизни женщины — и любого человека — наступает, когда она достигает своей высшей цели.

— Интересная мысль, — ответила я, воспринимая разговор как хорошую разминку для ума.

Мне было двадцать четыре, я еще только нащупывала свой путь. Высшие цели интересовали меня в самую последнюю очередь.

Мы узнали Хемингуэя как писателя до того, как познакомились с ним как с человеком. Мечущийся между писательским ремеслом и издательским делом Боб Макалмон, с которым мы впервые познакомились в Лондоне, а потом снова повстречались на Капри, напечатал небольшой тираж работ Хемингуэя за год до этого и упоминал о нем в разговорах со Скоттом. Он говорил, что у Хемингуэя настоящий талант, «хотя ему чертовски нелегко пришлось, когда он пытался заслужить внимание «Пост».

— Вот как? — отозвался Скотт. — Нужно почитать его, возможно, замолвить за него словечко. У меня есть связи в этой газете.

Когда мы снова остановились в Риме, на пути из Парижа на Капри, Скотт раздобыл два сборника работ Хемингуэя, намереваясь пригреть под своим крылом очередное начинающее дарование. Как-то днем, когда Лиллиан уехала повидать родственников, а я развлекала Скотти сперва уроками рисования, а потом маникюром, Скотт устроился на кушетке в нашем номере и прочитал первую книжку, «Три рассказа и десять стихотворений». Тонкий томик в мягком переплете, если честно, напоминал сборники, которые печатают школьные поэтические кружки.

Вскоре, закончив, он встал, потянулся и бросил книжку на столик рядом со мной.

— Скажи потом, увидишь ли ты в нем восходящую звезду.

Скотти, теперь счастливая обладательница ярко-розовых ногтей, спросила:

— Что такое «восходящая звезда»?

— Это когда папа считает, что у человека есть талант, хотя такого таланта, как у папы, ему не видать. — Я подмигнула Скотту, и он ухмыльнулся.

Я прочитала «В наше время», а также изданные Макалмоном «Три рассказа и десять стихотворений» несколько дней спустя, сидя у кроватки Скотти — моя малышка плохо спала из-за частых переездов и хотела, чтобы я не покидала ее комнату.

— Митральеза, — зачитала я заголовок первого стихотворения. — Что это за слово? Я смогу продраться через эту книгу без словаря?

Скотти сонно моргнула, потом кивнула и задремала, а я продолжила читать.

В последней строке короткого стихотворения снова попалось это зубодробильное слово, видимо, французского происхождения. Я не знала его значения и поэтому не могла уловить посыл стихотворения, как, наверное, не поняли бы его многие другие.

— И зачем тебе это вздумалось? — раздраженно пробормотала я. — Показушник!

Я встала и нашла Скотта, который сидел на полу в спальне, обложившись вырезками из журналов — он собрал все рассказы, которые опубликовал после «Прекрасных и обреченных», и пытался выбрать десятку лучших для нового сборника.

— Если мне удастся закончить «Молодого богача» и быстро его пристроить, думаю, это даст книге отличную фору, — заявил он, увидев меня.

— А я закончила читать твоего Эрнеста Хемингуэя, — сообщила я, складывая книги на кровать.

— И как?

— Похож на твоего приятеля Шервуда, только тепла не хватает. Эта проза — да, она ясная и четкая, но отвлекает твое внимание, как кобра, когда танцует перед броском. Это пустышка. Ни содержания, ни души.

Скотт покачал головой.

— У него скупой стиль, это правда. Но думаю, ты просто не видишь самой сущности, характера. Может, нужно быть поэтом, чтобы их разглядеть.

— Да что ты говоришь. Вы двое не больше поэты, чем я. Ты — рискну предположить, как и треть писателей в Европе в наше время, — считаешь себя поэтом, а на самом деле вы просто нагромождаете башню из слов, пытаясь покрасивее разместить их на странице. Его стихотворения не ужасны, но ничего глубокого и впечатляющего в них нет. Ему далеко до Роберта Фроста, и до Кольриджа, и даже до Блейка.

— Дорогуша, не пойми меня неправильно, но не тебе судить о качестве и глубине стихотворений. Да, ты много читаешь и немного пишешь, ты здорово помогаешь мне с моими рассказами, но ты относишься к литературе несерьезно.

— Почему? Потому что я не твержу ежесекундно то об одной, то о другой книге или авторе, о контекстах, отсылках, аллюзиях и о том, как изысканно отражает действительность какой-нибудь образ в том или ином стихотворении или рассказе?

Скотт рассмеялся.

— Ну хорошо, ты победила, хотя и только потому, что так прекрасна в гневе. — Скотт сложил книги в свою сумку. — Но в прозе этого Хемингуэя есть сила. С этим не поспоришь.