Горячность никогда не была в характере Ивана Бурмистрова, и возмущение Судских он воспринял как факт и только с простеньким выводом: на него обиделся старый человек. Л в чем, собственно, дело? Когда-то он повиновался ему беспрекословно, теперь он желает видеть все винтики закрученными — только и всего.

Ладно, Судских он на время оставит в покое, а за Момота возьмется основательно и неторопливо.

Походив по просторному кабинету, он прикинул, как именно следует бороться с крамолой, чтобы не вмешался президент, не заступался за старых товарищей. Скрип хромачей убеждал его в силе и правильности действий.

Для начала он вежливо пригласил Момота на Лубянку: следует, так сказать, определить политику двух всесильных ведомств.

Момот появился, если так можно выразиться о шестидесятилетием человеке, с ясным взором младенца. Ванечка немного робел перед ним, памятуя прежние давние встречи, но именно преодоление робости в себе казалось ему наиболее важным для успеха.

Возможно, тактика Ванечки принесла бы свои плоды в будущем, но Момот до Лубянки общался с Судских и был с ним согласен: если Бурмистрова не осадить сразу, он натворит дел. Президент вожжи отпустил — ни шпионов вокруг, ни оппозиции внутри, а междуусобной грызней пусть Ванечка занимается самостоятельно.

Момот с послушным видом и Ванечка с открытым лицом.

Бурмистров усадил гостя не к столу, а в кресло в уголке отдыха, сам сел напротив, и беседа потекла. Зачем рядить долго, если факт причастности Момота к убийству Либкина установлен?

— А я пока не слышал, что существует уголовное дело по этому факту. Во всяком случае, в Генпрокуратуре его закрыли сразу за отсутствием улик. Президент не имел претензий.

— Разумеется, — согласился Иван. — Докладывал президенту Генеральный прокурор. По-товарищески.

— Будем откровенны, Иван Петрович, вам нужен компромат?

— Компроматов хватает. Я хочу разобраться по справедливости. Я вообще за справедливость.

«Мельчает народец, — посетовал про себя Момот с ухмылкой. — Теперь уже от сытости главному жандарму страны мерещится революционная ситуация. Логика рассуждений забылась, а рефлексы остались — гавкать надо, а то кормить не будут».

— Георгий Георгиевич, ваши услуги неоценимы, однако наше государство именно благодаря справедливой политике возродилось.

— Которую я повсеместно насаждаю, — за Бурмистрова продолжил Момот с изрядной толикой дурашливости в голосе. — Справедливость, знаете ли, с какой стороны баррикады смотреть. Помните, в прошлом веке диваны в кучу сваливали, пролетки, двери трактиров выламывали — это хорошие люди делали ради справедливости, а плохие со своей справедливостью стреляли в хороших, а потом новые двери ставили и новые диваны покупали.

Бурмистров нахмурился, и Момот поспешил стать серьезным:

— Дорогой Иван Петрович, мне в жизни хватает всего. И любви, и денег, и справедливости. Даже безо всяких постов и привилегий. Только одна моя книга по микросенсорике приносит ежегодный доход в десеть крат больший, чем ваша годичная зарплата. За глаза хватает. Старушкам раздаю. Я не жадный. Тем не менее я оставил тихий уголок, где мог бы написать еще одну дорогостоящую книгу, и, еще раз поверив в торжество справедливости, примчался в Россию. Вы не станете отрицать, что президентом Гречаный стал благодаря усилиям Момота. Я верил. И меня в очередной раз обманули. Президент стал президентом, казаки остались казаками, а россияне — холопами. Я взял на себя миссию, и весьма ответственную — привлечь к ответу тех, кто разворовывал и распродавал Россию в пору безумного Бориски. Все орали взахлеб: «Справедливо! К стенке!» Едва процессы закончились под улюлюканье толпы, меня назвали жестоким, а рыжую команду жалели.

— Не много надо ума стариков судить, — заметил Бурмистров.

— Да? Почему же не отказались от возвращенных наворованных рыжих миллиардов?

— Это деньги России.

— А рыжая команда — шалуны, которых несправедливо приговорил к высшей мере злодей Момот. А кровососная система коммерческих банков? Момот сломал, но зачем же он малых деток угробил? Зачем он без суда и следствия прекрасных людей покарал? Так думает Иван Петрович Бурмистров, борец за справедливость?

Я думаю так, как положено, и вы за красивые слова не прячьтесь. Прямо сейчас я арестую вас, — осердился Бурмистров. Одно дело — вежливая беседа, другое — кабинет, где вершили суд Дзержинский, Берия, Андропов, теперь он, Иван Бурмистров.

— Не торопись, Иван Петрович, — насмешливо урезонил Момот. И Бурмистров не спешил вызывать конвой. — Поговорим, а там видно будет. Глядишь, ваше дурное мнение обо мне рассосется.

— Посмотрим, — поджал губы Иван.

— Не казни я Либкина, по сей день быть бы России спеленатой путами зависимости. Никто не посмел бы судить его. Он был прав правотой прожорливого зверя. Вся рыжая команда была всего лишь лакеями Либкина, а за лакеев князья ломаного гроша не дают. Попался — сдохни. А Либкин подчиняется только суду масонов. И неподсуден суду холопскому, каким он считал наш гражданский суд.

— А масонского суда не боитесь? — ехидно спросил Бурмистров.

— Боюсь. Потому что те, кому я служил верой и правдой, оказались примитивными и предпочитают управлять холопами. Делить ответственность не хотят, им удобнее находить крайнего. Никогда у нас не возродится духовность. Христианство похерили, новой вере не помогли, детей взрастили в бездуховности. Крышка нам.

— Заносит вас, Георгий Георгиевич, — без насмешки сказал Бурмистров. — Не надо нас хоронить. Я пока на посту. Могу и не выпустить из этого здания.