Шрифт:
— А вы возьмете деньги за проданные часы и заплатите за перевоз вещей обратно на Поварскую.
— Я прокляну тебя!
— Как вам будет угодно, — сухо ответила я.
На другой день я поймала Никиту во дворе дома номер пятьдесят один на Арбате, когда он после утренней репетиции бежал домой пообедать перед вечерним спектаклем.
— Китти? Что-нибудь случилось? — спросил он испуганно.
— Я пришла просить у вас прощения.
— За что? — Он сделал удивленное лицо.
— Вы так великодушно спасали меня, зарегистрировались, а у меня опять все спуталось… я не могу, не хочу объяснять всего, но есть причины, по которым не могу больше пользоваться ни комнатой Михайлова, ни его уроками и вообще никакими его услугами… словом, Васильев обещает исправиться…
— Как, опять Васильев?! Вы его отыскали или он вас?..
— Вчера я встретила его совсем случайно поздно вечером… ну скажите, друг мой, что мне делать?.. Я не могу больше видеть физиономию Евгения Николаевича и сегодня в ночь курьерским выезжаю в Ленинград с Васильевым…
— Китти! Вы неподражаемы! Вы просто восхитительны! — И Никита даже всплеснул руками. — Надеюсь, до отхода курьерского в Ленинград Васильев не успеет меня убить за то, что мы с вами зарегистрировались?
— Что вы!.. Он сейчас достаточно счастлив для того, чтобы причинить кому-либо зло… Я виновна во всем: сама все напутала… из-за меня вы свой паспорт замарали. Что теперь делать? Как вернуть вам свободу? Придется разводиться из Ленинграда?
— Не надо ничего. — Никита ласково погладил мою руку. — Мне не нужна свобода, и если только моя фамилия вам нравится — носите ее, пожалуйста, я буду только счастлив. Не думайте, что я в проигрыше: ваше присутствие в моем удостоверении личности спасет меня от назойливых женщин, стремящихся во что бы то ни стало выйти за меня замуж. Я буду ссылаться на то, что вы меня жгуче ревнуете и обольете любую из них серной кислотой, если только я вздумаю с вами разводиться… это не шокирует вас?..
— Никита! Милый, милый мой шалопай!..
И на прощание мы крепко-крепко обняли друг друга.
37
Мерно, убаюкивающе покачивалось комфортабельное купе международного вагона, оставляя позади Москву.
Когда я поворачивала голову, то видела на столике у окна подарок Ники: настоящую белую сирень в небольшой плетеной цветной корзине. Сирень казалась мне несмелой и слабенькой, может быть, оттого, что за окном вагона была декабрьская стужа. Искусственно вызванная к жизни зимой, она была точно неживая, из воска. Пахла нежно-нежно, еле уловимо…
«Похожа на мое чувство к Нике, — подумала я, — как будто и чувство, а на самом деле нечувство… Я жалею его, удивляюсь, изумляюсь, но все это ненастоящее. Стараюсь вызвать, взрастить в себе что-то к нему, а выходят… искусственные, восковые звездочки, вот такие же, как у этой сирени, лишенные настоящего аромата».
Ника очень переменился. Таким он не был ни тогда, когда женился, ни позднее. Он не пил и даже не страдал от этого воздержания. Все хорошее ярко выступило в каждой его черте. Стал нежным, тихим, немного даже неловким, с тем «голубым» взглядом, который бывал так редко.
— Скажи, — спросила я его, — почему ты мне так безоговорочно поверил? Поверил тому, что Никита не мой муж, и Михайлов не мой любовник? Разве я, по-твоему, не умею лгать?
— Знаю, что это так, вот и все! — спокойно ответил он. — Не так я глуп, как ты думаешь. Ты у меня вся как на ладони. Заварила кашу и сама не рада. — Он засмеялся. — Уж, видно, горько тебе в новой жизни пришлось, ежели со мной удрала…
— А если ты меня так хорошо знаешь, — не унималась я, — то зачем же раньше меня ревностью изводил? Скандалы закатывал, на подошве ботиков отметки чернильные карандашом ставил?..
— От плохого характера, — угрюмо ответил он, — а потом, еще оттого, что вас женщин, вообще пугать надо. Видел я много женщин на своем веку и всегда умел их держать. А тебя пальцем тронь, ты, пожалуй, как чукча, назло перед моими воротами удавишься. Вот я тебя ревностью и пугал, больше нечем было. Ведь это шутка сказать: за два года замужества три раза убежать от меня ухитрилась. — При этих словах на миг его взгляд потемнел.
— Не вспоминай, — ласково сказала я, — зато видишь, теперь всех бросила и с тобой убежала!
И тут мы оба засмеялись.
— Нехорошо я с мамой поступила, нехорошо!.. — сказала я, ощутив щемящую боль раскаяния.
— Не печалься, Курчонок! Устроимся в Ленинграде, маму к себе выпишем. Не думай, я ведь люблю ее… она мать твоя…
Волей-неволей мне пришлось поверить Васильеву в том, что он начинает новую жизнь.
— Если мы будем жить экономно, — говорил он, — то наших денег хватит месяца на два. А уж за это время я устроюсь на работу.
И вместо лучшей гостиницы Ленинграда, «Гранд-отеля» на Гороховой, мы остановились в третьеразрядной гостинице около вокзальной площади.