— Ну а с ним что?

— Не беспокойтесь, мы о нем позаботимся.

Торрес Сабинас в последний раз взглянул на Ромеро и отвернулся, давая понять, что он согласен. Так президент, правительство и мэр заключили соглашение на трупах погибших девочек. Что ж, обычное дело — все города растут вокруг кладбищ.

Ромеро очнулся, когда его выволокли из машины на мосту. Федералы громко смеялись. Они были пьяны — он чувствовал, как от них разит спиртным.

— Ну что, Слепой, вылезай, приехали. Дальше поплывешь сам!

Ромеро с размаху швырнули в воду, и следом кто-то разрядил пистолет. Ему, можно сказать, повезло — его пощадили пули, он не ушел на дно, и почти сразу его, живого, выловил один из рыбаков в устье реки. Врачи собрали по кусочкам сломанные кости, хотя кое-что собрать не смогли. А Винсенте Ранхелю пришлось гораздо хуже.

Ранхель с изумлением наблюдал, как Моралес усаживается в «гранд-маркиз», когда к нему подошли два человека в штатском.

— Винсенте Ранхель Гонсалес?

— Да.

Тот, что был выше, сунул в рот сигарету.

— Мигель Миазаки из федеральной службы президента. Мы вас ждали. Давайте прокатимся?

— Но у меня здесь дело.

— Вы имеете в виду задержанного вами человека? Не беспокойтесь, мы о нем позаботимся. Прокатимся, а заодно и поговорим.

Они уселись к нему в машину. Миазаки впереди, а его приятель сзади.

— Мы приезжие, хотим посмотреть город и дом, где вы живете. Говорят, у вас там совершенно чудное место. Но сначала на набережную, идет?

Миазаки заметил у него под пиджаком кобуру с дядиным кольтом 38-го калибра.

— Можно посмотреть?

Ранхель, поколебавшись, отдал ему револьвер и почти услышал дядин голос: «Ах, племянник, что ты делаешь? Оружие и женщины — это то, чем нельзя ни с кем делиться».

Миазаки повертел его в руках, зачем-то покрутил барабан и показал револьвер товарищу:

— Смотри, Мануэль, тридцать восьмой кольт, старинный.

Мануэль с видимым удовольствием взял его и стал рассматривать.

— Мануэль любит кольты, — пояснил Миазаки.

— Это оружие моего дяди.

— Было, — усмехнулся Мануэль, а Миазаки довольно расхохотался.

На светофоре, когда Ранхель захотел проехать на красный, поскольку дорога была пуста, Миазаки сказал:

— Не стоит торопиться, мы не нарушаем законы, верно?

Ранхель затормозил под огромным рекламным щитом «Рефрескос де Кола». Женщина на щите, казалось, смеется над ним, празднует победу. Впервые он обратил внимание, какие у нее во рту длинные острые клыки, как у собаки.

Когда они приехали к набережной, солнце уже садилось. Они остановились на пустой парковке и вышли. Последние лучи освещали противоположный берег, где что-то дымилось. Ветер разносил дым по кукурузному полю. Ранхель все понял.

Они сожгли его дом. Сожгли дотла. Осталось несколько дымящих бревен, которые пожарные поливали из шлангов. Рядом стояла патрульная машина. И Альбино со своим фотоаппаратом был тут как тут.

— Это был ваш дом, да? — спросил Мануэль. — Слушайте, амиго, мы не могли ничего поделать. Какая трагедия! Эксперты уже забрали тело в морг.

Ранхель, не стерпев, схватил его за отвороты пиджака и ударил головой в лицо. Миазаки будто ждал этого — он выхватил кольт и выстрелил, но револьвер только клацнул — осечка. «Ничего удивительного, — сказал лейтенант Ривера, — этого и следовало ожидать. Этот кольт уж двадцать лет как сломан».

— Успокойся, Ранхель, — сказал Миазаки, держа ствол у его виска, — не осложняй ситуацию.

Когда они проезжали по мосту, Ранхель почувствовал на сиденье что-то твердое. Это была старинная немецкая монета, подарок сеньора Торсвана. Наверное, Марианна сунула монету ему в карман прошлой ночью. «Так сколько, вы говорите, в жизни сторон?» — спросил он, остановился и швырнул ее в реку. Потом крепко сжал руль, очень крепко. А кровь струйкой стекала по щеке.

В то утро Хоакин Табоада проснулся раньше обычного. Ночью ему снилось, что его предшественник, шеф Гарсиа, который уж двадцать лет как умер, пришел к нему и стоит в ногах его кровати. Он и с ним еще кто-то.

Узнав своего бывшего босса, Табоада смущенно спрятал глаза. Он даже повернулся на другой бок, но это ему не помогло — Гарсиа не уходил. Старик, точно греческий оракул, устремил на него указующий перст и заявил: