Затем разговор о личных переменах, о покойном Иоффе (дипломате, убежденном стороннике Троцкого, покончившем с собой в 27-м году; на его похоронах состоялось последнее публичное выступление Троцкого в СССР. – Б. С.), – Вот был бы, говорю я, достойный преемник на пост наркоминдела.

• Что вы, что вы, – говорит Радек, это ведь была совершенная бездарность, и никогда бы он не был наркомом иностранных дел, если бы оппозиция пришла к власти. В НКИД есть, однако, хорошие дипломаты. Литвинов, Карахан. Да, да – Карахан. Он не хватает звезд с неба, но у него есть огромный дипломатический такт и нюх. История дипломатии знает много аналогичных случаев. Вот вам пример: барон Мальцан не читал даже «Берлинер тагеблатт».

• Как у вас здесь, в Москве, расценивают назначение Сырцова председателем СНК РСФСР? – спрашивает Радек.

• Как поражение Рыкова.

• А Сырцов не хотел в Москве работать. Действительно, он в Сибири как-то на месте, работа интересная, а тут что?

• Мы распрощались».

Весь разговор Презента и Радека Ягода отчеркнул карандашом. Сталин тоже наверняка читал его с большим вниманием. Выходило, что бывшие оппозиционеры в ссылке жили почти как на курорте, да еще и имели возможность сноситься с заграницей. Кроме того, и Радек, и другие бывшие троцкисты продолжали высоко ставить Троцкого, хотя тот же Карл Бернгардович впоследствии не раз зло нападал на главного сталинского оппонента в партийной печати. Значит, публично говорит одно, но в душе-то отнюдь не считает Троцкого ничтожеством. И возвращаются в партию бывшие троцкисты потому, что верят: теперь восторжествовала их линия на уничтожение кулачества как класса. Но вместе с тем надеются, что и Бухарин сохранит часть своего влияния в партийном руководстве. Сталин вполне мог расценить эти откровения как подтверждения того, что возможен блок троцкистов с правыми. Записи Презента укрепили Сталина в намерении покончить с оппозиционерами не только политически, но и физически.

В дневнике Презента Ягода выделил и запись высказывания одного из покаявшихся троцкистов Я.Н. Дробниса: «Радек, Смилга и Преображенский продолжают еще «торговаться» по поводу формулировок в своем заявлении (о разрыве с оппозицией. – Б. С.) … Продолжают торговаться из-за кальсон, в то время как брюки в говне». Иосиф Виссарионович наверняка тоже потешался над этой остротой.

Заинтересовали Ягоду и другие записи Презента об оппозиционерах. 29 октября 1929 года Михаил Яковлевич зафиксировал очередной свой разговор с отставным редактором «Известий»: «Все симпатии Стеклова, конечно, на стороне так называемого правого уклона, т. е. Рыкова, Томского и Бухарина. Но он молчит, умно «соглашаясь» с генеральной линией.

По поводу только что вышедшей книжки Бадаева «Большевики в Государственной Думе» Стеклов говорит, что в эту книжку можно внести мно-о-ого поправок.

• Вы помните, – говорит он, – в «Кривом Зеркале» давали гениальную пьесу «Воспоминание». В этой пьесе показано, как участники одной свадьбы вспоминают через много лет это событие, и как все эти события преломляются совершенно противоположно тому, что было в действительности. Слабенький, хилый и трусливый жених – в своих воспоминаниях становится героем, этаким Наполеоном, перед которым все трепещут. Так и наш Бадаев… Э, да что говорить! Запишите весь этот наш разговор, пусть хоть история через пятьдесят лет узнает…»

Пятьдесят лет ждать не пришлось. Уже через пять с половиной лет сокровенные записи прочли Ягода и Сталин. Иосиф Виссарионович Стеклова расстреливать не стал – милостиво разрешил ему умереть в лагере. Сталин тоже прекрасно понимал, что у каждого из старых большевиков – своя собственная история партии, чаще всего весьма далекая от той, какой ее хотел бы видеть генеральный секретарь. Здесь тоже была одна из причин, почему Сталину надо было ликвидировать старую гвардию. Ведь для многих ветеранов партии Сталин в глубине души оставался «слабеньким, хилым и трусливым женихом».

25 декабря 1929 года Демьян Бедный поделился с Презентом своими впечатлениями от празднования 50-летия Сталина на даче в Зубалове: «…В середине праздника… приехала тройка – Рыков, Томский и Бухарин. Кто-то предложил тост за них, но Калинин, избранный тамадою, сказал: «Раз поздно приехали, так и тост им попозже». – Эх, если б я написал пьесу, изобразил бы я, как сидят эти люди особняком, и каждый из гостей боится с ними заговорить», – говорит Демьян. А раньше, бывало, говорит, я у Рыкова был!..» В тот момент Рыков еще оставался главой правительства и членом Политбюро, Томского тоже еще не вывели из Политбюро и не сняли со сравнительно высокого поста заместителя председателя ВСНХ, Бухарин еще был членом ЦК, но окружающие уже понимают их обреченность и сторонятся, словно прокаженных.

28 февраля 1929 года Презент записал в дневнике замечательный разговор видного чекиста Якова Григорьевича Блюмкина с Маяковским: «Заехали мы: И. Рабинович, Корлинские и я – в литературно-артистический кружок. Рядом сел за столик Маяковский. Подошел к нему метрдотель.

• Что такое поросенок молочный?

• Молочный поросенок. С хреном.

• А хрен в нем большой?

Попозже подсел к нам и Маяковский, и Кольцов с хорошенькой артисткой – комсомолкой из Бопу (Балетно-оперного училища. – Б. С.), и Блюмкин с танцором-педерастом Александровым из Большого театра (этот факт заставляет предположить наличие у Якова Григорьевича нестандартной сексуальной ориентации. – Б. С.). Маяковский и Блюмкин не терпят друг друга и начали пикироваться, причем Блюмкин это делал провинциально пошло. И чем больше пьянел (пили только они оба), тем больше говорил глупости, а Маяковский это делал тонко и вызывал взрывы хохота.

• Ваши остроты, – говорит Маяковский Блюмкину, – напоминают мне историю с конферированием Алексеева в Рязани. Там на вечере какой-то пожарный все время отпускал реплики с места. Алексеев ему и говорит: «Я конферирую 12 лет, отвечал десяткам сотен людей, так что ж вы думаете, я рязанского пожарного не переплюну?

• Блюмкин все продолжал пикироваться, голос его стал громче, он стал привлекать внимание публики, специфической «золотой дряни», пришедшей в «понедельник» потанцевать.

• Может я единственный оставшийся в живых романтик революции. После Сазонова (убийцы министра внутренних дел Плеве. – Б. С.) и Андрея Соболя (писатель, покончивший с собой в 1926 году. – Б. С.) – я остался один. Я вот теперь вернулся из Индии, ежеминутно я подвергался виселице.