Атмосфера фестиваля, несмотря на его заранее предусмотренную регламентированность и заорганизованность, казалась легкой и непринужденной. Весь город был в гирляндах, плакатах, лозунгах, эмблемах, изображениях «Голубя мира» Пикассо. Вечерами улицы освещала праздничная иллюминация. Повсюду из громкоговорителей звучала музыка и песни вроде специально приготовленных к этому событию «Если бы парни всей земли…» и «Мы все за мир, клятву дают народы…». Огромное число запланированных мероприятий разного типа не помешало простому, стихийному и неподконтрольному общению людей на улицах в центре Москвы и в местах проживания гостей на ее окраинах.

На жителей Москвы и тысячи молодых людей, нагрянувших туда в те дни из провинции, фестиваль оказал очень сильное воздействие. Поражал, прежде всего, внешний облик иностранных гостей: все они были одеты по-разному: пестро, удобно, спортивно и нарочито небрежно, но вовсе не так, как это изображалось нашими карикатуристами и как хотели бы выглядеть отечественные «стиляги». Даже «штатник», как он сам себя с гордостью называл за стремление одеваться и обуваться во все американское, джазист А. Козлов признавал: «Чувствовалось, что люди, приехавшие к нам оттуда, вовсе не придают такого значения своей внешности, как это происходило у нас… Ведь в СССР только за узкие брюки, длину волос или толщину подошв ботинок можно было вылететь из комсомола и института, внешность была делом принципа, носила знаковый характер»{1025}. Тогда же в Москве появились и вскоре стали входить в моду джинсы и рок-н-рол. А будущий драматург Э. Радзинский в стенгазете Историко-архивного института высмеивал «штанишников» — студенток, посмевших появляться на занятиях в брюках.

Фестиваль вызвал у москвичей массовое желание общаться, причем не только с иностранцами, но и между собой. Погода в течение этих двух недель стояла отличная, и толпы народа буквально заполонили главные магистрали, по которым проезжали в автобусах и на открытых грузовиках делегации. Ночами люди собирались в центре Москвы, на Манежной площади, у Моссовета и памятника Пушкину и в других местах. В основном это была молодежь, хотя иногда там можно было встретить и пожилых людей, любителей поспорить. А доморощенные дискуссии возникали на каждом шагу и по любому поводу, кроме, пожалуй, политики, потому что и опасались, и (а это, наверное, более существенно) в чистом виде ею не очень-то интересовались. Но политический характер принимал любой спор о литературе, живописи, музыке, моде. Это были не столько споры, сколько первые попытки свободно высказать свое мнение другим, чаще всего незнакомым людям и отстаивать его. Тот же А. Козлов вспоминал позже, как светлыми ночами на мостовой улицы Горького стояли отдельные кучки людей и в центре каждой из них несколько человек горячо обсуждали какую-нибудь тему, а остальные, окружив их плотным кольцом, вслушивались, набирались ума-разума, привыкая к самому этому процессу — свободному обмену мнениями. «То были первые уроки демократии, первый опыт избавления от страха, первые, абсолютно новые переживания неподконтрольного общества»{1026}.

И контакты советских граждан с иностранцами, и их дискуссии между собой не очень-то нравились властям, но, вынужденные «держать марку», они терпели это, пока длился фестиваль. Но сразу же после его окончания стали предприниматься меры по наведению порядка, по ликвидации негативных его последствий. С лицами, замеченными в слишком активных контактах с иностранцами, проводились «профилактические беседы».

Уже 14 августа «за связь с иностранным шпионом» арестовали Козового, а вслед за ним и остальных членов группы Краснопевцева. Их обвинили в антисоветской, контрреволюционной деятельности, направленной на ликвидацию существующего в СССР общественного и экономического строя и на реставрацию капитализма. Они это, естественно, пытались отрицать, ибо тогда страшнее наказание могло последовать разве что за умышленное убийство. Ныне некоторые из них признают, что это была «правильная оценка наших настроений и взглядов», хотя другие придерживаются иного мнения: их выступление было «в рамках данной системы и имело целью ее совершенствовать». Характерно было и поведение следователей, которые говорили им:

— Вам просто повезло. Случись это годика три назад, вас бы просто расстреляли, а человек 300 точно село бы по вашему делу лет на 10 минимум.

Суд огласил такой приговор, заранее согласованный КГБ с Президиумом ЦК КПСС: Краснопевцева, Меньшикова и Ренделя лишить свободы на 10 лет каждого; Козового, Семененко и Чешкова — на 8 лет; Гольдмана, Обушенкова и Покровского — на 6 лет. Чекисты настаивали на привлечении к судебной ответственности еще 12 человек, читавших реферат Краснопевцева. Но санкции на это не получили. Правда, их наказали в партийном и комсомольском порядке. Так, Н.Я. Эйдельмана исключили из ВЛКСМ и выгнали с работы{1027}.

В августе же 1957 г. КГБ арестовал сотрудника отдела писем профсоюзной газеты «Труд» Д. Киселева, 46 лет, члена КПСС с 1942 г., окончившего Московскую областную партийную школу. Он выписывал из газетных отчетов о митингах имена рабочих и служащих, выступавших с одобрением последних мероприятий советского руководства, узнавал их адреса и направлял им анонимные письма, всячески укоряя их за участие в распространении официальной лжи. В этих письмах он, как отмечало руководство КГБ, допускал «злобные выпады по отношению к Коммунистической партии и ее руководителям» и призывал к их отставке. А в случае невыполнения этого требования — к массовому выходу из рядов партии. Всего таких писем в КГБ было учтено 22. Московский городской суд приговорил их автора к 5 годам лишения свободы{1028}.

Усилилась борьба не только против политически инакомыслящих, но и против экономически инакодействующих. Дело в том, что распространившееся уже в течение последних нескольких лет среди части молодых людей, так называемой «золотой молодежи» или «стиляг» стремление и в одежде, и во всем прочем подражать западным образцам превратилось для некоторых из них в профессиональное занятие доставать и перепродавать модную одежду и обувь иностранного происхождения. Так вот, во время фестиваля «фарцовщики» (так они сами себя звали) нашли еще одну, гораздо более доходную нишу, спекулируя на разнице между официальным обменным курсом рубля и неофициальным, незаконным. Вскоре «валютчики» стали своего рода «элитой» теневых предпринимателей, занимавшихся или массовым изготовлением в подпольных цехах («цеховиков») и реализацией трикотажных и других товаров повышенного спроса, или скупкой и перепродажей краденого имущества, или другими незаконными, с точки зрения социалистического государства, делами.

Пришлось тогда же ужесточать и борьбу против проникновения из-за рубежа и последующего воспроизводства на нашей почве различных видов массовой культуры, которые были сочтены за чуждые или даже враждебные. Но было уже поздно. Один из нонконформистов того времени А. Козлов, о воспоминаниях которого уже речь шла, теперь считает, что «Софья Власьевна (так мы называли советскую власть)» совершила роковую ошибку, устроив этот фестиваль, ибо он стал началом краха системы. С одной стороны, «фестиваль породил целое поколение диссидентов разной степени отчаянности и скрытости, от Вадима Делоне и Петра Якира до «внутренне эмигрировавших» интеллигентов с «фигой в кармане»». С другой стороны, «зародилось новое поколение партийно-комсомольских функционеров, приспособленцев с двойным дном, все понимавших изнутри, но внешне преданных системе»{1029}.