О том, что император и не собирается идти к нему на помощь, он и мысли не допускал. Раз принял подарок, раз назначил срок, значит, должен прийти, если не сам, то прислать с воеводой.

Но проходил день, другой, а о немцах ничего не было слышно. Мало того, одного из лазутчиков поляки поймали и, выведя к реке, на глазах у киевлян засунули в мешок и кинули в воду.

— Эй! — кричали весело. — Ловите своего!

— Скоро вам всем то ж будет.

Срамословили друг друга противники самыми непотребными словами, как только у них языки не отсыхали от этого словоблудия. Но нападать первым никто не решался, хотя на словах друг дружке обещали и «издохнуть», и «лопнуть», «разорваться», «утонуть в дерьме», ну, конечно, и родимого бога не забывали: «Каб Пярун вас треснув!»

Дернула однажды нелегкая самого Болеслава подъехать на своем Велесе к самой реке. И оказавшийся в это время на другом берегу Будый закричал:

— Эй, пшек пузатый, давай сюды, мы те брюхо-то палкой проткнем.

Ежели кто из мизинных мог бы стерпеть такое, а то и более срамное, но не князь Болеслав с его честолюбием и самомнением. А Будый не унимался:

— Что, брюхатый, в порты наложил? А? Так спустись, спустись к речке, отмой, а то провоняешься.

— Нет, — молвил Болеслав, обернувшись к своим милостникам. — Может, вам все равно, как меня позорят. Но я терпеть не намерен.

— Ну, давай, давай, трусло несчастное, — подзадоривал Будый.

— Вперед, Велес, — сказал Болеслав и направил коня в воду.

Будый смолк, а потом, увидев, как следом за князем ринулись в воду и другие воины, побежал в лагерь, вопя:

— Поля-я-я-ки-и-и!

Из такого его крика вполне можно было заключить, что у самого Будыя в портках нехороший дух появился.

Тревога, поднятая воеводой, застала киевлян врасплох, они как раз только разложились у костров, сняв с них котлы и собираясь кашу со шкварками есть. И вот тебе сполох! Вместо ложек надо за копья и мечи хвататься.

А поляки уже вот они — выскакивают из реки вершними с саблями наголо. Болеслав, выскочив на берег, старался не упускать из виду срамослова, оскорбившего его. Beлес мчался по разворошенному, словно муравейник, лагерю. Болеслав длинным своим мечом успевал доставать по обе стороны. Кем-то пущенная ему встречь сулица угодила в наплечье и застряла там меж пластин, но тела не достала. Несколько стрел отскочили со звоном от нагрудных пластин бахтерца.

У киевлян кони оказались в поле, и им пришлось вступить в бой пешими. Лишь у коновязи рядом с княжеским шатром было несколько коней под седлами.

И для Ярослава Владимировича нападение врага посреди дня оказалось неожиданным. Заслыша шум и крики, он вместе с Эймундом выбежал из шатра: на них летел с выпученными глазами Будый.

— Напали поляки! — орал он.

— Подымай своих, дурак, — приказал Ярослав и обернулся к варягу: — Эймунд, где твои головорезы?

— В лес унесло по малину.

— Гони за ними! Да живо же!

Эймунд вскочил на коня, помчался к лесу. Ярослав сел на своего, гридни-телохранители тоже прыгали в седло.

Сеча шла почти по всему лагерю, киевляне отходили, и Ярослав понял, что и с ним происходит то же, что случилось под Любечем со Святополком. Он не знал, кому отдавать приказания, потому как возле не было ни воеводы, ни тысяцкого. Будый исчез столь же внезапно, как и появился. Но если Ярослав потерял его из виду, то Болеслав почти ни на мгновение не упускал из поля зрения остроконечный шишак срамослова и упорно пробивался к нему.

Шипела опрокинутая из котлов каша, звенело, скрежетало оружие в руках дерущихся, где-то истошно кричал раненный в живот, храпели озверевшие, испуганные кони, матерились, хрипели, сцепившись в рукопашной, бойцы.

Увидев недалеко от себя Святополка, Болеслав крикнул ему:

— Вели печегенам отогнать их коней. Скорей! Не давать им садиться в седла!

Для Святополка это было лучшее, что можно было придумать в его положении. У него никак не поднимался меч на киевлян, ему казалось, что он всех их знает, что в прошлом году под Любечем они, именно они, защищали его от новгородцев, наседавших со всех сторон. Как же рубить своих?

И если кто-то наскакивал на него, он старался лишь отбиться от наскока, крича при этом:

— Ты что, дурень, не узнаешь?

Некоторые узнавали: «О, князь!» — и отскакивали, убегали прочь. И он не гнался за ними. А получив приказ от Болеслава скакать к печенегам, даже обрадовался.

Болеслав же, словно коршун, наметивший жертву, пробивался к Будыю: «Нет, милый, от меня уж не уйдешь. Я те покажу, поганец, шпека пузатого, ты у меня повертишься на вертеле».

Бедный Будый уже понял, за кем гонится эта пузатая туша, он, словно заяц, метался по полю, стараясь исчезнуть, раствориться среди дерущихся. Даже сбросил с себя свое желтое корзно, полагая, что именно оно выделяет его среди других. Однако преследователь не потерял из виду его блестящий шлем с шишаком. Но если б Будый даже догадался, что именно шлем выдает его, он бы вряд ли осмелился его скинуть, так как он вполне защищал его непутевую голову и уже трижды выдержал удары, свалившиеся на воеводу.