— Я это прознаю.

— Зачем?

Наконец-то Пчелинцев онемел. Острые уши порозовели до прозрачности; мне показалось, что сквозь раковины, как сквозь розовый шелк, я вижу металлические дужки.

— Чтобы вывести его на чистую воду, шишки-едришки!

— Разве он в чем-то виноват?

— Я это прознаю, — угрожающе повторил Пчелинцев.

Председатель вздохнул шумно и протяжно, будто сахалинская гречиха прошелестела, длинноного стоявшая невдалеке. Почему-то вздохнул и я — вздыхалось мне последнее время, вздыхалось.

— Владимир… э-э… Никандрыч, — медленно начал он.

— Слушаю вас, Анатолий… э-э… Анатольевич, — мгновенно отозвался Пчелинцев, и его «э-э» было настолько откровенным, настолько походившим на блеянье, что мне и вовсе стало не по себе.

— Вы сторож, а не участковый, Владимир Никандрыч.

— Значит, помалкивать, шишки-едришки?

— Купил садовод машину дров…

— Краденых, — ввернул Пчелинцев.

— Или принес из леса жердь…

— Сосенку спилил.

— Или клюкву собрал…

— Хапалкой, зеленую, больше центнера.

— Подобное случается во всех садоводствах. А вы устраиваете дикий переполох. В милицию звоните… Жизнь есть жизнь, Владимир Никандрыч.

Сторож чуть не ткнулся в лицо председателя, напирая, как шпана, требующая закурить. Я подумал, что Пчелинцев сейчас выругается добротным русским матом, — его поза обязывала. Не закурить же он попросит?

— А зачем тогда школы?

— Какие школы? — отступил председатель.

— Чему тогда учить ребят? Только наукам?

— Я вас не понимаю…

— Зачем в детей душу вкладывать, коли жизнь есть жизнь? А?

— Не понимаю. — Председатель опять глянул на меня с нескрываемой надеждой.

— Не понимает, — сказал злорадно Пчелинцев уже мне. — А сосновалов и клюкводралов он понимает, шишки-едришки! Пошли!

Я поймал себя на странном желании остаться с обескураженным председателем. Но я был гостем сторожа.

Казалось, мы плутали по зеленому лабиринту — по всем этим улочкам Кибернетиков, Астрономов, Физиологов…

Гладиолусы, флоксы и уйма других цветов затеняли домики. Кусты черноплодной рябины с кистями лопнувших ягод клонились до земли, кланяясь всем. Белый налив, ставший желтым, будто возрос на сливочном масле, теперь порозовел от низкого солнца. Воздух, напитанный цветами, яблоками и уже полегшими травами, успокаивал меня.

— Сосна, шишки-едришки, — говорил Пчелинцев вполголоса и вроде бы сам с собой. — Что он про нее знает-то? Сосна, как пионер, всегда готова. И растет везде — ей хоть болото, хоть скала. После пожара первая укореняется на гарях. Ей ни подкормка не нужна, ни поливы, и насекомые ее не жрут. Ты вот знаешь, сколько разных сосен живет на свете?

— Откуда же…

— Сто видов. Есть высотой до семидесяти пяти метров, а есть махонькая, яйцеплодной зовется. Есть болотная сосна, с иголками до полуметра. Есть сосна с белой корой. Сахарная сосна есть, шишки с бочонок и сок сладкий, кусками застывает, хоть чай с ним пей. А в Америке нашли сосну, которой четыре тысячи семьсот лет…

Я послушно шел по узеньким улочкам, в сущности, за неизвестным мне человеком. Я-то, который сам водил, который до сих пор играл в студенческой футбольной команде и на вечерах отплясывал под аплодисменты, который почти ежемесячно печатал научные и ненаучные статьи, гремел на диспутах и даже мелькал на телевизионных экранах, у которого была написана докторская диссертация и который через год намеревался стать деканом факультета… Но это не я — это тот, когда-то живший в задушенном камнем городе. Я же обитал в сосняках и шел за сторожем, спасаясь от одиночества.

Без воли, которая из меня вытекла, как бензин из пробитого бака. Какая-то медузья жизнь. Есть такое заболевание — абсолютная потеря воли. Кажется, зовется абулией. Впрочем, при абулии есть желания, которые человеку не хватает сил утолить. У меня и желаний не было. Так, кое-какие, физиологические. Может быть, это не абулия, а медузия?

— Володя! — окликнул Пчелинцева из-за штакетника человек с граблями.

Сторож, видимо, не расслышал — шел своим длинным механическим шагом.

— Володя, — повторил человек из-за штакетника, но уже без былой уверенности.

— Зовут, — сказал я, замедляя ход.

— Пусть зовут, — буркнул Пчелинцев, и не думая останавливаться.

Когда штакетник перешел в плетеную изгородь и человека с граблями заслонила долговязая коринка, я не утерпел:

— С ним тоже конфликт?

— Без намека.

— Почему же не отзываешься?

— А почему он мое отчество упускает?

В лесу Пчелинцев представился мне просто, по имени. Я глянул на него сбоку — крепкий профиль, словно угловато вырезанный из лежалой сосны.