— Оля и Коля, два моих короеда. А это дядя Антон.

— Вы сосны любите? — подозрительно спросил Коля.

— Люблю.

— А труд?

— И труд, и людей, — неуверенно продекларировал я, глянув на стихотворный плакат.

— А сказки знаешь? — спросила Оля, подкатывая на своем пеньке, который оказался на колесиках.

— Как же, — промямлил я, вспоминая, но, кроме мультфильма «Ну, погоди!», ничего в голову не приходило.

— Про самовар, в котором Маша варила кашу, знаешь?

— Эту не знаю.

— А какую знаешь?

— Про этот… про беляшок.

— Про какой беляшок? — загорелась Оля, и волосы над ушами задрожали от нетерпения.

— Не совсем беляшок, — позабыл я название печеного изделия. — Вернее, белешок, только без начинки и покруглее.

— Колобок, — сурово догадался Коля.

— Вы, ребята, обедали, а дядя Антон нет, — выручил меня Пчелинцев.

Но сперва мы прошли на веранду. Большая, метров двадцать, она походила на парник — стекло от пола до потолка. Видимо, днем тут буйствовало солнце. Все это — стеклянные стены, простор, плетеную мебель, вид на потемневший сад — как бы заслонил от меня крепкий и непонятный дух, ничуть не похожий на запах дерева. И тогда я увидел, что вся веранда заставлена и заложена коробками, листами бумаги, берестяными туесами и решетами. В углу, прямо на пол были свалены яблоки. В двух ведрах раскаленно краснела брусника. На протянутых нитках редкими зубьями темнели грибы. И всюду травы, травы…

— Понюхай.

Пчелинцев взял со стола охапку травы, которая топорщилась пиками, — в нос мне ударил крепкий, прямо-таки осатанелый запах, которого я, разумеется, не знал.

— Багульник. А эта?

Желтые невидные цветочки на тонких стеблях — запах чуть спиртовой, будто яблоко с морозца.

— Зверобой. А эта?

Какие-то кремовые пупырышки, очень знакомые, с сильным, слегка больничным запахом.

— Ромашка. Эта?

Зеленые, свяленные и потемневшие листья, от которых потянуло глухой горячей ямой и детством.

— Крапива. Вот?

От шершавых, уже высушенных листьев, с матовым налетом на обратной стороне, вдруг запахло солнцем.

— Листья малины. Ну а это?

Перед моим носом возник гномик в шляпочке — от него пахло землей, мхом и старой древесиной.

— Гриб, — тут уж я догадался.

— Цельный сушеный боровичок.

— Володя, пора к столу, — позвала из сумерек Агнесса.

Я верил в объективность мира. Но знал и то, что мы редко постигаем эту самую объективность. — все зависит от нашего взгляда в тот момент, который заключает в себе и какой-то свой угол зрения, и состояние нашей души, и настроение, и посылы ума. Садясь за стол, за деревянную скатерть, я вдруг глянул на Пчелинцева иным взглядом, невесть откуда взявшимся, — может быть, трав надышался? Или обед предвкушал? Теперь к его острым ушам, к жилистой длинной шее, к узким глазам за прямоугольником очков, ко всей его механической настырности я не чувствовал прежней неприязни. Он даже показался мне смущенным. И в этом его смущении мне приоткрылось еще что-то, не перелагаемое на слова и фразы.

В конце концов, я уехал не только от людей — я уезжал и от себя. От себя, говорят, не уедешь. Но я знал способ… Чтобы спастись от своей персоны, нужно отыскать как бы противоположного человека — такого, у которого все не как у тебя. Например, Пчелинцева.

— Антон, вы какую наливку попробуете? — спросила Агнесса.

— Какую вы, такую и я.

— Мне нельзя, а Володя не пьет.

— Тогда не буду, — вяло отказался я.

— Проси морошковую, не ошибешься, — подмигнул мне Пчелинцев.

Морошковая наливка походила на чуть разжиженный мед — такая же густая и янтарная. Казалось, кроме сладости и аромата, да еще терпкого привкуса — горькое болотце? — в ней ничего не было. Но в ней было. После рюмки я вдруг застеснялся Агнессиных больших глаз, которые при свете увеличились еще больше. И деться от них некуда. Тем более что Пчелинцев молчал, позабыв про гостя, уминая вторую тарелку грибного супа.

— Он ест раз в день, но с волчьим аппетитом, — заметила Агнесса, радуясь.

То ли от наливки, то ли от пряного грибного пара, но во мне тоже прорезался волчий аппетит. Таких супов я вообще не едал. А хозяйка уже подавала тушеного кролика с брусникой.

— Хорошо живете, — сказал я, решив передохнуть.

— Почему бы нам не жить хорошо? — удивился Пчелинцев.

— Бывают семьи с недостатками да нехватками…

— Лодыри. — Он сердито вонзил вилку в свою порцию кролика.

— Ну, необязательно, — усомнился я.

— Обязательно!

— Обязательно, — подтвердила жена спокойно, как бы приглушая громкость Пчелинцева.

— Я вот в трех местах вкалываю: рабочим в лесхозе, электриком и сторожем в садоводстве. Правда, сторожем оформлена Агнешка. Да еще хозяйство. У Агнешки двое детей и опять-таки хозяйство.

Он умолк, занявшись кроликом. Кстати, нежным и сочным, сползающим с косточек от прикосновения вилки.

— Ты сколько спишь? — спросил Пчелинцев.

— Как придется, — ответил я и задумался над тем, над чем никогда не задумывался.

— Во, шишки-едришки, даже не считаешь! А я летом сплю пять часов. Зато у нас все свое. Мясо — держим кролей. Молоко — две козы и козел к ним. Картошка, фрукты, ягоды, грибы… В аптеку не ходим — травами хвори пользуем. Вот и мебель своя, и мед, и банька есть… И деньги, сколько надо. Кроме работы я и лекарственные травы сдаю, и метлы вяжу, и шишки собираю на семена — по деревьям не хуже обезьяны скакаю. За прошлую зиму триста кило собрал. Кстати, из тонны шишечек-едришечек вылущивается всего десять кило семян…