— Михал Михалыч, у вас не найдется взаимообразно моравской колбаски?

— Есть докторская.

— Не годится.

— А что за моравская колбаска?

— Фиг ее знает.

— Из лечо, — шепнул я.

— Из лечи, — громко перевел Володя.

— От каких болезней? — заинтересовался Михал Михалыч.

— Что «от каких болезней»?

— Вы сказали излечивает… от чего?

— Да не излечивает, а из лечи.

— Из лечо, — шепотом поправил я.

— Из лечо, — внушительно и с каким-то акцентом произнес Володя.

— Ага, колбаса Излечо, — тоже на иностранный манер важно сказал Михал Михалыч, и его глаза стали круглыми и крупными, как тюбетейка на голове. — Надо запомнить. Для диабетиков?

— Спасибо, — заторопился Пчелинцев.

— У меня есть настойка женьшеня, — услышали мы уже за калиткой.

Я начал злиться. Ходим вроде ряженых. Ради чего? Легковой автомобиль за тысячу километров пробега сжирает столько кислорода, сколько хватило бы человеку на год. А тут полиэтиленовые мешочки с мусором… Пустяк. В конце концов, есть экологи, пусть они и занимаются. Пчелинцев смахивает на дикаря — молится на солнце да на сосны. И я туда же, кандидат юридических наук, милиционером заделался.

Мои ноги точно вросли в землю. Я остановился.

— А тебе надо походить, надо, — почти отечески посоветовал Володя.

— Почему же?

— Чтобы выветрить хандру.

И я пошел, чтобы ее выветрить.

На третьем участке работала женщина — далеко, где-то за кустами и грядками. Поэтому Пчелинцев крикнул через забор на все садоводство:

— Изольда Марковна, в магазин сегодня хаживали?

— Нет, а что?

— Говорят, завезли диковинные консервы, моравская колбаса в перце.

Слово «лечо» употребить он не решился.

— Спасибо, завтра сбегаю.

— Боюсь, что уже расхватали, — остудил Пчелинцев ее желание.

В четвертом доме никого не оказалось — уже неделю пустовал. Мы пошли к последнему ряду, к пятому. Правда, я не понимал, что могло помешать принести эти мешочки с любого конца садоводства. Или он намеревался обойти все дома?

— Городских пришельцев не люблю за что? Их не интересует, откуда берется хлеб с мясом, древесина с железом, вода с воздухом… Им вынь да положь. Живут как херувимы…

Он хотел развить мысль о городских херувимах, но мы уперлись в запертую калитку пятого дома. Мальчишка класса второго-третьего открыл ее живенько, скорее, не нам, а Чернышу.

— Кто дома? — спросил Пчелинцев.

— Мама. А можно ему дать сахару?

— Пес знаешь что ест? Только моравские колбаски.

— А мы их уже съели.

Володя положил руку на мальчишеские вихры и примял их задумчиво. Стекла его очков, металлические дужки, да и тугая кожа щек предвещающе блестели.

— Позови-ка маму.

— Зачем? — почувствовал что-то и мальчишка.

— Спрошу, чего ж она не оставила Чернышу моравскую колбаску…

Из дома вышла дородная блондинка во всем джинсовом — брюках, жакете и босоножках. То ли костюм был маловат, то ли такой был покрой, но женщина казалась спеленутой, и я не представлял, как она в него втиснулась.

— Пройдемте за изгородь, — предложил Володя, глянув на мальчишку.

Блондинка пожала — по-моему, очень рискованно для жакета — плечами и вышла на улочку.

— Зачем вы плюете в нашу душу? — спросил Пчелинцев, набычившись.

Даже в сумерках ее широкое и белое лицо заметно покраснело, вернее, потемнело.

— Не понимаю…

— Зачем вы свалили под сосну одиннадцать мешочков с отходами? На тачке везли?

— Все бросают в лес.

— В Литве берут под охрану видные деревья, обнажения пород и даже отдельные валуны. А вы под такой красавицей нагадили.

— Попрошу выбирать выражения!

— Он сказал в экологическом смысле, — поспешил вставить я.

— Нет, в физическом, — повысил голос Пчелинцев. — Буквально навалила кучу хлама, шишки-едришки!

Они дышали тяжело, будто работали на погрузке. Блондинка совсем потемнела лицом и с опаской поглядывала на Черныша, который урчал у ее ног.

Мной завладело только одно желание — оттащить Пчелинцева.

— Если завтра утром не будет убрано, то я приведу участкового.

— Хорошо, я уберу, — задохнулась женщина. — Но скоро общее собрание, и там напомнят, кто вы такой.

— А кто я такой?