Шрифт:
— Сядь в кадушку с колодезной водой, — посоветовал я.
А Павел сделал палец перстом и ткнул меня в грудь, как той самой вилкой из городского металла:
— А у городских совесть где?
— А где?
— У бабуси в ерунде!
У меня щеки закололо — это кровушка прилила. Я их потер, разгоняя ее, кровушку.
— Поскольку я городской, так получаюсь вроде как без совести?
— Обронил ты ее в эту… в городскую унитазу, — подтвердил Паша.
Я встал легко, самостоятельно и сгреб свой горбовик. Ум кричит, а глупость молчит. То есть наоборот.
— Коль!
— А?
— Ты куда?
— На попутку, Паша.
— А чай пил?
— Нет, не пил.
— Бабка-ёжка, без чаю черти укачают.
По чашке грузинского чая номер триста мы выпили молча. Врать не буду, с малиновым вареньем. А потом Паша на меня как бы облокотился. А я на него как бы оперся. Тогда он зашелся на всю Тихую Варежку:
Всего горя не приплакать, Всей тоски не притужить.Ну а уж я грохнул подальше, до свиносовхоза:
Не лучше ль половиночку На радость положить?На новом месте сплю я пугливо.
Комар ныл в ухо, как зануда какой. За окошком кто-то вздыхал по-коровьи — не земля ли весенняя? Павел храпел вроде хорошего компрессора. Пол с чего-то поскрипывал: не подметает — вот и завелись всякие привидения. Под утро соседский петух стал выходить из себя. А потом разорались несмазанными глотками эти самые гуси — к воде шастали…
Я вышел на крыльцо и сперва глянул на озеро, а вернее, оно само на меня глянуло своим окоемным простором. Господи, все горело без пламени и дыма… Солнце над водой, вода под солнцем, а травка молодая зеленым блеском растеклась по берегам.
Чего это? Аж в носу засвербило и к глазам пошло. Запах, что ли, лег на душу?.. Мокрой земельки, деревенской, из-под копыта. Водицы свеженькой, с рясочкой. Бревна смолистого. Тополя клейкого, — березам еще рано.
Жил я, поживал в городе, а душа-то ничего не забыла.
— Зачем носом сопишь? — спросил Павел, прищуривая свои щелочки от солнца.
— Землю нюхаю.
Тут я увидел в небе чудо — размашистая птица давала круги над избой. Сама белая. Ноги длинные, как из проволоки. Не летает, а плавает.
— Что за цапля? — спросил я.
— Аист разведует.
— Чего разведует?
— Как люди повстречают.
— А он чего — сомневается?
— Еще бы не сумлеваться… Гоняют их. В прошлом годе Федька Лычин пальнул в них из двухдулки.
— С какой такой целью?
— Бают, пожары от них. Головешку может заволочь в гнездо…
Аист как бы положил крылья на воздух, и его несло по небу своим ходом без всякого шевеления. Загадочная птица, неестественная.
— Никак он твой облюбовал?
— Пустая хлопотня. Крылья-то у него двухметровые. В ветках не размахнуться. Ему бы плоский столбик.
— Паша, дай-ка ножовку…
Как был, в рубахе, полез я на тополь. Сперва на заборную перекладину, потом на острую частоколину, там на тополиный нарост, а уж выше пошли толстые суки чуть не лесенкой. Пыхчу, но лезу, не спешу. Почки липкие давлю — запах, прямо надо сказать, как у одеколона для бритья.
— Не сверзнись, — подсказал снизу Павел, который и вовсе стал лысым малюткой.
Как только дерево потоньшало, а макушка приблизилась, я сел на сук и отдышался. Хорошая развилка — пять лесин толщиной в мою руку отходили от ствола равномерно вроде колесных спиц. Тут гнезду и быть.
Я вынул из кармана проволоку и обвязал все пять лесин так, что вышло подобие паутины. Приноровив ножовку, стал пилить ствол у самой основы этой развилки. И не удержал, спиленный-то, много было еще наверху, — полетела моя вершина наземь. Зато плацдарм был готов: круглый пенек и пять суков, проволокой перетянутые. Суками-то их надо было еще сделать. Я опилил каждую лесину, отступая метр от ствола. А ветки не выбрасывал — клал на мой плацдарм да уминал, да потом обнаглел, поднялся во весь рост и утоптал. Вот теперь плацдарм, вот теперь плоскость.
Спускаясь, я приметил, что лысина моего Паши закурчавилась черными волосами. Сойдя наземь, узрел, что вместо Паши стоит бабенка плотного телосложения лет пятидесяти, в которой я опознал его соседку.
— Если нет ошибки, то вы есть Анна?
— Не страшно в ваши лета лазить по-обезьяньи, Николай Фадеевич?
— А какие такие мои лета? — удивился я, вытягивая ножовку из-за ремня брюк.
— Так ведь, наверное, как и мои, — засмущалась она, словно красная девица с пряником.
— Муженьком не обзавелись? — полюбопытствовал я просто так, поскольку стоял на воздухе.