— Вече велишь звонить, Онцифире?

— Повременим. Сходим ко двору Василия Спиридоновича, проведаем, как гостиные люди мыслят.

…Слух об уходе князя и гневе его на Новгород только родился, но уже встревожил жителей. Тихо стало в городе, даже гости на торгу не кричат, как прежде, расхваливая товары. К первому слуху прилипли подслушья. Не о княжем уходе, не о распри князя с боярством вотчинным передают досужие языки… Мутная, мутная течет вода: «Уйдет князь Александр, не обсохнут следы его поезда, как за валом и столпием новгородского острога покажутся ордынские конники». Сказывают, прибежал кто-то из Заильменья, видел он там ордынское войско; движется оно к Новгороду дорогами и по бездорожью.

Шел Омоско-кровопуск к торгу. У Верхнего ряда обступили его люди.

— Где пропадал, Омос? — спрашивают. — Не видно тебя, голос твой забыли.

— Уж не за море ли ходил?

— Чай, и там нужда в кровопусках.

Отмалчивается Омос, не балагурит. Щиплет бороду.

— Есть ли, братцы, нынче язык у Омоса?

— Молви, Омос!

— Сказал бы, — Омос разрешил уста, — да слушать некому. Забежит слушок в одно ухо, хиленькой, тоненькой, будто на ладан дышит. А как вылезет из другого — баской молодец. Чуга распашная, лико румяное…

— Не смешна, Омос, присказка.

— Неведомо, о чем молвил.

— Молвил для себя. О чем говорю, то и дарю. Посмешнее присказка в колпачном ряду, у Офони-колпач-ника.

— Не замайте Омоса, князя Ярославича собрался он провожать из Новгорода.

— Нынче провожу, завтра колоколами встречу, — сердито напетушился Омос. — У умного серебро в голове, у дурака — ветер гуляет.

— Рыдать тебе, Омос, как Орда ввалится в Новгород, — шипя, огрызнулся чей-то голос.

— Моя голова одна, а одна голова не бедна. Кому рыдать, после о том молвим.

Василий Спиридонович с утра не выходил из хором. Ввечеру сидел Спиридонович, почетный гость, в Грановитой, слышал речь князя. Впервые, как сам помнит, будто чужому внимал. Насупясь, молчали бояре. В конце молвил Якун Лизута: «Гордостью вознесся ты, Александр Ярославич, выше Новгорода Великого мыслишь». Боярин Тулубьев, друг княжий, и тот отвернулся. Не принял совет господ мира с ханом; а наипаче тем обидел Александр Новгород, что сказал о вотчинах Нигоцевича, о том, что берет эти вотчины за себя. Не вотчинник Спиридонович, нет у него ни земель, ни холопов, а услышал — сердце охолодело. Доселе знал Новгород вольных князей; были у них дальние волости, за рубежами новгородскими, а тут — сядет на Новгороде князь, новгородский вотчинник…

От жары в горнице душно. Сбросил Спиридонович с плеч домашний кафтан, распахнул ворот рубахи. Жбан с квасом на столе, но и квас теплый, не идет в горло. Подул бы сиверко, не было б духоты. С полудня решил Спиридонович идти на торг. Авось на людях разойдутся черные думы. Собрался он, затянул поверх кафтана пояс сыромятный, только бы ступить на крыльцо, как навстречу ему гости: дядя родной по покойной матушке, Онцифир Доброщаниц с Лубяницы и с ним кузнец Никанор. Провел Спиридонович гостей в гридню.

— Какою судьбою, люди добрые? — спросил.

Онцифир откашлялся. Насупясь, будто сердит он на Спиридоновича, молвил:

— С докукою к тебе, Василий. Слухи недобрые тревожат.

— Да, время нелегкое.

— Что у гостиных людей слышно? — спросил Онцифир. — Принес мне сегодня весточку Никанор, а дорогою к тебе тоже слышали разные толки… О князе нашем говорят люди.

— Князь уходит из Новгорода.

— Слух аль правда?

— Правда, Онцифире. Слышал ввечеру слово его в Грановитой, и рад был бы не знать того, что услышал. Обиду учинил Новгороду Александр Ярославич.

— Сказывают, принял он ханское улусничество?

— Не улусничество, а мир с Ордой принял и о вотчинах княжих на Новгороде слово молвил.

— Быть ли тому, Василий Спиридонович? — не сдержав себя, вскочил Никанор. — Почто со свеями бились, волю держали?

— Не быть.

— Коли так, Василий, то не время ли спросить Новгород? Пусть скажут люди новгородские свое решение.

— Скажут, — согласился с лучником Спиридонович. — Друг мне Ярославич, а нынче я противу него молвлю. Не примет Новгород княжей воли. Созвоним вече. Все улицы и все концы одной речью скажут: слово Новгорода о тебе, князь. Не люб ты нам, уходи!

С того дня как была получена в Риге весть о походе шведов, Борис Олелькович не знал покоя. Он верил в победу шведов, верил потому, что, кроме него, боярина Нигоцевича, некому в Новгороде собирать войско, некому подать совет ратный. Победа князя Александра над шведскими крестоносцами испугала и изумила боярина. Точно свет померк перед ним. Не верил Борис Олелькович суздальским князьям: не их волей жить Новгороду! И то, что Александр собрал новгородскую рать под своим стягом, малой силой разбил шведов, никак не вязалось в думах Бориса Олельковича с памятью о юном княжиче, было противно всему, во что верил боярин, что служило отрадой ему в изгнании. «Ох, грехи, грехи! — размышлял Олелькович. — Правду люди сказывают: «Хорошая-то весточка пешечком бредет, а худая скачет на борзом коне».