— Станется новый поход, — слышит Ивашко рядом голос Сухого, — пойду в княжее войско. Как речисто делаю переборы на звоннице, так буду и в поле стоять. Страха нет у меня и силы не занимать.

— Тесно на Гзени. Куда ни глянь — всюду шубы и зипуны, кафтаны и рубахи холщовые, телогреи и летники. Не весь ли город собрался? Рябит в глазах от кик с рясами, от зерни оплечий; колты с травами, витые — змейкой, сканные с чернью — искрятся, горят на солнце.

…Александр остановил коня, снял шелом, поклонился народу. Воины узнавали родных и близких своих, обнимались, лобызали друг друга после разлуки. Попы служили молебны, дьяконы махали кадилами, курили ладан. Одно у всех на устах: с позором бежали из Пскова перед новгородским войском ливонские рыцари.

— А в Пскове, чу, была радость! Три дня колокола звонили.

— Легко ли молвить, из полона Псков выручили. А бывало, шумел Псков: не старший-де брат вольному Пскову Великий Новгород. Вот и пустили лыцарские полки на Завеличье поле. Научил злодей Твердила псковичей уму-разуму.

Пробиваясь в толпе ближе к тому месту, где стоял князь, Ивашко нечаянно толкнул витязя в запыленном бехтерце и шеломе с помятым и погнутым еловком. Витязь осердился.

— Кто тут медведем ходит? — окликнул.

Ивашко оглянулся.

— Олексич! — узнал он.

— Ивашко! — раскинул руки витязь. — Ты ли? А я-то думаю, кто толкается по-медвежьему?

— Нечаянно я…

— Весь Новгород встречает войско, и день хорош, — когда обнялись, заговорил Олексич. — Новгород славой встретил войско наше, и я, Ивашко, ладу свою увидел, — он ласково взглянул на Катерину Славновну. Рядом стоит она, порумянела, улыбается на витязей. — Будем на княжем дворе, там и место и время найдем перемолвиться.

— Буду ли я на княжем дворе? — тревожно вырвалось у Ивашки.

— Что ты молвил? — не понял Олексич.

— Не ходил я в походы с дружиной… Осердится Александр Ярославич, и мне стыдно.

— По чьей вине не ходил?

— И по чужой и своя есть.

— В чем твоя вина — скажешь князю, а перед походом нынешним Александр Ярославич о тебе спрашивал.

Побывали в городских концах княжие гонцы, оповестили:

— Князь Александр Ярославич зовет людей новгородских, и старших и меньших, выпить чашу меду крепкого, послушать складные переборы гусельников, на игры, на забавы скоморошьи взглянуть…

Выкатили бочки из княжей медуши, поставили столы со снедью. Кто придет — для всех готов сытный и сладкий кусок. На столах — и дичь жареная, и рыба разварная в широких пошовах, и пироги луковые, и кулебяки по шести локтей. Кто мед пьет — тому меду полная чаша; молодух да девиц красных велел Александр одарить сладкими пряниками, орехами калеными. Кто стар, кого ноги не несут, для тех обряжены столы на своих улицах, вблизи от жилья; а у кого кудри вьются да кто на веселье охоч — тем идти на Буян-луг. На Буян-лугу песни игровые заводят, гусли серебряными струнами вызванивают переборы.

На белом камне старый Лугота. Тесно вокруг. Играет Лугота славу старым походам, славу старым князьям, славу нынешним витязям. А за славой повел он песнь о птице-синице, о теплом море, куда птицы слетелись стаями.

Долго хвалилась птица-синица вестями людскими, под песнь ее звенели струнами гусли. Не устает рука Луготы, рад он потешить Великий Новгород. Громче, громче звенят гусли, играет Лугота, долгих лет своих не чует за плечами.

Умолк, но не расступается толпа вокруг гусляра. Лугота поднял вверх очи, будто увидел что-то на белом парусе облачка, перебрал струны, усмехнулся и завел сказание по-старинному, как деды сказывали.

И будто не гусли на коленях у Луготы, а шумит вешний теплый дождь над Буян-лугом. Но вдруг подул ветер, бросил пригоршнями серебряные ногаты на Волхов.

Ведет Лугота сказание, струны звенят по-нынешнему, частыми переборами. И вдруг тряхнул он головой, сказание стародавнее обернулось веселой песней: