Надолго приковала она Данилу клавке. Исхудал. Поднимет руку — сама себя на весу не держит.

Тогда-то и увели Агашу в хоромы к боярину.

Что сталось с нею в ту ночь? На шестом месяце она тяжелой ходила. Вернулась из хором тучи темнее.

Данила оборол хворь. Просветлели у него очи. А как встал он, повинилась ему Агафьюшка тайной. Данила не упрекнул ее, взглядом не обидел.

А боярин забыл об Агаше. Не заглядывает горе в его хоромы. Треххвостка-ременница, как пруток витой; страшно горю показаться непрошеному.

Однажды пировал боярин с вечера до полуночи, похвалялся:

Утром нашли боярина на пуховой перине с разбитым теменем. Хватились спустя — нет нигде в хоромах Данилы и Агафьюшки. След их потерялся.

Далеко бежал Данила, на Шелонь. Берег он Агафьюшку, глаз не спускал с нее. Родила она дочь, но сама не перенесла, отдала душу.

Счастье нашел Данила в дочери. Олёнушка выросла. Знал бы, откуда грозит лихо, — уберегся…

Голубым пламенем вспыхивает на поляне легкая поземка. Снег чистый. Не от его ли блеска слезятся у Данилы глаза? Медленно, будто нес на плечах тяжкую ношу, возвращался он в городок.

На третий день Данилу снова потянуло в боры. Не сиделось ему и не лежалось в избе. Там, на поляне, острее и больнее переживал он горе. Казалось, вместе с ним тоскует об Олёнушке старый бор; покрытая льдом и засыпанная снегом река хранит чистую память о девушке; даже заячьи тропы и лисьи следы на поляне вычерчивают на снегу ее имя.

— Стану валить лес, — собравшись на поляну, сказал Данила дворскому Климу. — Весною начнем рубить городок — лес понадобится.

— Дело молвил, Данила, — одобрил Клим. — Не страшно ли тебе в борах одному? — спросил.

— Нет, не страшно. Родной мне бор, а страшно ли жить в родной избе? Поставлю шалаш, утеплю снегом, костер зажгу… Будет хлеб на исходе — прибегу в городок. Рыбу даст река, дичь половлю перевесищем.

На поляну Данила пришел перед вечером. Выбрал место, невдалеке от обрыва Шелони, свалил старую корягу-сосну со сломанною молнией вершиной; возле нее сложил из плотных еловых веток жительство. Стены жилья до самого верху закидал снегом, пол устлал молодой хвоей. Дотемна он успел нарубить сушняку на ночь и про запас. Покончив с работой, у входа в шалаш, где лежит смолистая коряга-сосна, сложил горку сухих веток. На работе он разогрелся. Сняв рукавицы и развязав опояску, расстегнул овчинный тулуп. Не спеша, как, бывало, делал на займище, высек огонь, раздул его и зажег костер. Хитер лесной житель! Недаром свалил он корягу, недаром жилье поставил с нею рядом. Комель коряги в два обхвата. Затлеет он — не погаснет неделю.

Растопил в котле снег, вскипятил воду и, размачивая в ней замерзший хлеб, поснедал. Ночь прошла тихо. Ни одной ночи в городке Данила не спал так крепко, как заснул на поляне. Встал раньше солнца и вышел в бор.

Прекрасен бор в раннее зимнее утро! Прямые стволы сосен, уходя ввысь, подпирают небо. Они так высоки, что вершины их, нависшие над гладкими, будто обточенными стволами, кажутся вырезанными искусной рукой и легкими, как пух. Внизу лежит снег. Желтые усики сухих игл, серые чешуйки лишайников, разбрызганная шелуха изгрызенных векшами шишек только полнее отражают его синеватую белизну.

Данила выбрал дерево, стукнул по нему обушком. Гулко раскатилось эхо, откликнулось вдали и стихло, рассыпавшись замирающим звоном. Стройный ствол сосны вздрогнул так чутко, точно струна под пальцами гусляра. Ломая сухие веточки, обрушились вниз сорвавшиеся с вершины охапки снега. Данила прижался к стволу. Когда снежный ливень утих, Данила снял тулуп, свернул его мехом внутрь, положил в сторонке на зеленый куст можжевельника; отоптал снег вокруг ствола, поплевал на ладони и занес топор.

Рубил он истово, размеренными взмахами. Замерзшая древесина золотистыми щепами летела в стороны. От спины Данилы поднимался пар. И когда сосна с треском и шумом рухнула, ломая подлесок, Данила разогнулся, вытер рукавом пот. Передохнув, стал разделывать дерево на кряжи.

В первый день Данила свалил две сосны и разделал их. Комлевые кряжи он засек топором по срезу и, вбивая по щели один за другим клинья, разделал на пластины. Обтесал пластины на тес.

Вечером, пожевав хлеба, Данила долго сидел у костра. Ночью бор темен. Треснет от мороза дерево, осыплет снег. Шорохи бегут вокруг. Даниле не страшно. Не покидают лесовика думы об Олёнушке. Все мысли около нее. Знать бы, что с нею? Ждать ее или оплакивать потерянную.

Вспоминает Данила приезд на поляну Глины. Внезапно, налетом, под сладкие Семенковы речи подкрались к Даниле вотчинные стражи и спутали его. Он не видел, как горело займище, ничего не видел. И представляется Даниле, как напугалась Олёнушка, как бежала от злодеев…

Иногда вспоминался Ивашко, но и он теперь далеко; Ивашко ушел в поход с князем. Новгородское войско, сказывают, изгнало латинских меченосцев за рубежи. Теперь оно стоит в Пскове.

Всю неделю Данила пробыл в бору. Лицо его обветрело, потемнело от дыма костра. Вернувшись в городок, он принес с собою запах сосновой щепы и хвои, запах костра, дым которого прокоптил насквозь и тело и одежду лесовика.

— Жив? — увидев Данилу, смеясь, воскликнул Клим. — Ни мороз, ни зверь не тронул.