— Не мыслил, батюшка. Я… — Александр, как бы стыдясь того, что сказал, умолк и опустил глаза.

— Не скрываешься передо мной — хвалю за то, — усмехнулся Ярослав. — Не страшно ли тебе остаться князем на Новгороде?

— Быть ли мне князем, на то воля и твое слово, батюшка, — вспыхнув, голосом, вздрагивающим от волнения, произнес Александр. — Но я, — он упрямо сверкнул глазами, — чести своей не порушу, за обиду готов на брань. Где слово мое невнятно, готов я копьем и мечом доказать правду.

— Так ли? — В глазах Ярослава проиграли теплые зарницы. — Велишь верить себе?

— Да, батюшка, — Александр вскочил и стоял теперь перед отцом. — Не посрамлю ни себя, ни имени своего.

— Горяч ты, Олексанко, — рассмеялся Ярослав. — Боем грозишь за обиду, а князю то не пристало.

— Батюшка!

— Прежде чем звать на бой, князю силу свою надлежит знать. Его честь — честь отчизны. Перед нею, перед людьми — и старшими и меньшими — держать ему ответ. Отныне, пока я в Новгороде, будешь ты во всяком деле со мной, и в суде княжем, и в Грановитой. Так-то вот… А теперь погляжу, каков ты на коне… Пора нам.

Ярослав пробыл в Новгороде конец лета и зиму. Как обещал, он всюду брал с собой Александра. Тот ни во что не вмешивался, но наблюдал, как Ярослав держит себя на людях, что говорит, когда тих или когда гневается. Александру нравилось быть с отцом, сидеть с ним об руку; и кто мог предсказать, что в те дни юношу встревожит новое, не изведанное им прежде чувство.

В последний день масленицы Александр с другом Гаврилкой вышли за ограду двора, к княжей веже, где еще за неделю до праздника налили гору. Молодые дружинники и дворские девушки катались на ледянках.

— Княжич Сано! — окликнули сверху, когда Александр появился у вежи. — Скорей на гору! На ледянку с нами…

На вершине ледяной горы девушка в шубке из белых лис. Александр узнал ее: Любаша, дочь Якова Полочанина. Александр вбежал на вершину. Любаша уже на ледянке — широкой, гладкой доске с подмороженным низом. За Любашей — Анка, круглолицая, с высокой грудью и густым грудным голосом; за ними еще двое. Щеки Любаши розовеют от мороза, а глаза искрятся таким неудержимым весельем, что нельзя не улыбнуться, глядя на них. В своем белом одеянии Любаша напомнила Александру снегурочку, ту, что живет в сказках.

Александр втиснулся между Любашей и Анкой. Тесно, но ему так хорошо чувствовать их близость. Тяжелая льняная коса Любаши щекочет лицо.

— Держись за меня… Крепче! — приказала Любаша, когда Александр коснулся ее. С каждой секундой ледянка быстрее и быстрее скользит вниз. Ветер бросает в лицо колючие снежные иглы. Все летит мимо. Вихрь движения, близость Любаши опьянили Александра. Не сознавая того, что делает, он с такою силой сжал девушку, что она покачнулась. Ледянку в этот миг подкинуло на ухабе, занесло, и все, кто были в ней, живым клубком вывалились в сугроб. Это было еще неожиданнее, еще веселее. Александр не разжал рук, не слышал, как сзади вскрикнула Анка. Только горячие глаза Любаши видел он близко от себя. Девушка не пыталась освободиться. Губы его сами собою коснулись ее щеки…

— Княжич Сано!..

Любаша вскочила. Александру представилось, что сейчас убежит она и никогда больше не позволит прикоснуться к ней. Но Любаша — взволнованная тем, что произошло, раскрасневшаяся — стояла рядом. С восторгом и изумлением, как будто впервые видит он девушку, Александр смотрел на нее. Все в ней было ново и неожиданно сегодня: заразительный блеск глаз, полуоткрытые губы… Казалось, кроме лица девушки, исчезло все перед Александром — и вежа, и ледяная гора, и шумная ватага катающихся. Будто стоят они с Любашей где-то далеко-далеко, в занесенной снегами пуще.

— Княжич Сано, приходи вечером за Гончары… Масленицу жечь, — сказала Любаша. Она отряхнула с себя снег, губы ее улыбались.

— Приду, — молвил он и шагнул к девушке, словно за тем, чтобы лучше рассмотреть и запомнить ее лицо. — А ты… будешь?

— Буду, — коротко ответила Любаша и стрелой побежала на гору, догоняя подруг.

Ярослав пировал в гридне с ближними дружинниками. Пир длился со полудня. Без устали ходили круговые чаши. Не всякому по силе княжая чаша, особенно когда счет им перевалит за дюжину. Тех, кто не выдерживал, волокли в боковушу, отливали холодной водой.

На лавках, о плечо с князем, воевода Ратмир. Ни одна чаша не обошла витязя; и не то что лицо — седые усы воеводы, кажется, и те порумянели от выпитого. Напротив князя — Мука. Он распахнул малиновый кафтан; на обнаженной груди воеводы виден налившийся кровью старый рубец. Чука не говорлив. Сдвинув брови, он хмуро посматривает вокруг, точно не радуют его веселый смех и буйные клики пирующих.

— Почто молчишь, Чука? — покрывая голосом шум пира, крикнул Ярослав воеводе. — Почто, как бывало, старое не вспомнишь, новое не судишь? Аль тебе не люба масленица, не по сердцу пир? Скажи молодым, как ты в походы хаживал, из каких рек воду шеломом пил?