Беседа течет давно. Твердиславич говорил мало. Он потел от жары; поддакивая да поднукивая, слушал кума.

— Напасть, кум! — говорил Лизута. — Слышал, княжецкие-то людишек меньших мутят, вся Торговая сторона на дыбках перед Александром. А что уж! Правду молвлю: поддались мы, кум! Прежде жили не так, не сидели по гридням, а нынче каждый по себе, словно и нужды нет. Были у нас Мстиславичи, при них вотчинное боярство волю и голос имело. Не поднимемся — оборотят нас пятки лизать Ярославу владимирскому.

— Чудно, кум, чудно твое слово, — молвил Стефан Твердиславич.

— Правду сказываю.

— Ну-ну! Горько слушать, да без горечи и хмель не вьется. Добро бы сложить концы городские в один голос, дать ряду князю.

Лизута вытер пот, отпил из чаши, поставил ее, отломил кусок пирога с визигой, заел питье.

— Так и я мыслю, — снова заговорил он. — Слушок есть, — Лизута понизил голос, — будто бы Ярослав во Владимире у себя стакнулся с Ордою и веру ордынскую взял… Владыка архиепискуп зело о том печалится. Под пятницу, на прошлой неделе, видение открылось святителю. Задремал он на вечерней молитве и вдруг видит: идет со стороны Торжка на Великий Новгород превеликое войско. Стоны и плач кругом, небо все в заревах да багряницах. И будто бы князь Александр, как шпильман [30] , скачет перед тем войском. Со страху владыка проснулся мокреньким и так хворью скучал, что ближние попы отмаливали его от огневицы.

— Небось за вечерней трапезой под пятницу жажда одолевала владыку, — еле заметно, одним глазом усмехнулся Твердиславич.

— Ты о чем, кум? — словно не поняв намека, переспросил Лизута.

— По-житейскому сказываю, — ответил Твердиславич. — Хлебнул владыка с устанку медку лишнего, а на сухие косточки много ли потребно? Я осушу ендову и по одной половичке пройду, не покачнусь, а владыке с постной-то пищи потребно питья, что голубю. Покойный родитель мой, болярин Твердислав, степенным сидел в Новгороде, а вот каялся однажды: переложил, говорит, мальвазеи, всю ночь после, до заутрень, с чертями да с голыми девками плясал.

— Не греши, кум! — Лизута заерзал на лавке, выражая недовольство догадкой Твердиславича. — Тебе я, как другу, тайну открыл.

Твердиславич наполнил чаши, поднял свою.

— Пригубь, Якуне! Для дорогого гостя старую бочку велел разбить в медуше.

Лизута хлебнул, пощелкал языком, смакуя напиток.

— Крепок! — похвалил.

Он разгладил усы, полюбовался на то, как огонек свечи отлунивает на поверхности питья, поднял чашу и осушил ее. Твердиславич последовал примеру гостя. Выпив, он поймал пальцами скользкий, синеватый, как сухой снег, соленый груздь, не жуя, проглотил.

— Окулко! — позвал холопа.

— Что велишь, осударь?

— Выдь из гридни! Да никто бы не вошел сюда. Кому падет нужда неминучая — явись сам, со словом…

Отослав холопа, Стефан Твердиславич не сразу высказал то, о чем желалось ему перемолвиться с кумом. Молча оторвал крылышко жареной в тертом луке тетери, приел моченым яблоком.

— Боляришки-то, кум, как мыслят? — спросил.

— Что толковать о том, Стефане, — Лизута пожевал губами, как бы выискивая нужные слова. — Сам ведаешь — куда голова, туда и хвост. Все будет так, как молвит владыка.

— Ну-ну, как владыка мыслит?

— Сказывал уж о том, Стефане, нет добра Новгороду Великому, и особливо болярству нашему, от суздальских князей. Тянут они все под свою руку: великое-де княжение наше, вся власть князю. А кем силен Новгород? Болярством вотчинным. Не стоять Новгороду без совета господ. Уступим — раздробят суздальские князья вотчины наши, раздадут их по кусочкам дворским своим да дружинникам.

Стефан Твердиславич оттопырил губу, хоть перстень клади на нее.

— Как стоит Великий Новгород, Осмомысловичи не бывали противу, — просопел.

— Хм!.. — Лизута уставился взглядом на кума, на бородавку, что выкатилась горошиной над переносьем у Твердиславича, и сказал — Не миновать на вече шумства.

— Не страшно ли тебе шумства, Якуне?

— Не пуглив я. Тревожусь — не сложится в одну речь Новгород.

— Бывало, бывало, Якуне… Пристало ли Новгороду ходить под худыми вечниками?

— Твоими устами, Стефане, да мед пить, — усмехнулся Лизута, довольный тем, что заставил разговориться кума.

Будто спохватясь, не сказал ли он чего лишнего, Твердиславич взялся за ендову.

— Что-то ни меду, ни мальвазеи не губишь ты, кум, ну-ко, испей!

Лизута наполнил чашу, но прежде чем поднять ее, молвил:

— Никита Дружинин, кончанский славненский, горой за княжую власть. Послушать — без меду хмель в голову.

Лизута пошарил за пазухой шубы, словно там спрятаны у него Никитины козни, и добавил:

— Худая слава про него, Стефане.

— Ну?! — только и вымолвил Твердиславич.

— Пошлины с сребровесцев и с иноземных гостей не в казне новгородской нынче, а в ларце у Дружинина.