Стихотворения и поэмы
вернуться

Стоянов Людмил
Шрифт:

33. «У мертвых рук, над мертвой кровью друга…»

Е. Ф.

У мертвых рук, над мертвой кровью друга, над смертным сном, у зимнего окна ты плакала, ты плакала, подруга, над гробом мужа плакала супруга, над гробом мужа плакала жена. Но столько было гордости и силы и столько билось горечи у рта, что сердце у меня остановила и раскроила душу немота. И с этих пор — куда б я ни кидался, среди лесов, под небом голубым, в морозных тучах — я не расставался с твоей судьбой и с образом твоим. Как позабыть мне облик величавый! Он жив. Он движется в душе моей. И резкий шаг, и взгляд ее лукавый, и прямота серебряных бровей. Как оценить неоценимый опыт, приобретенный женщиной такой в застенках Польши, в камерах Европы, на дымных сопках Дальнего Востока — с оружьем революции, жестоко зажатым обмороженной рукой. Прошли года. Глазам своим не веря, не думая, не зная, что сказать, всю глубину смятения измерив, я вновь стою перед знакомой дверью, забыв о всем, не в силах постучать. Я вновь пришел. И слушаю, счастливый, как за дверьми, по-старому легки, по-прежнему поспешно, торопливо стучат ко мне навстречу каблуки. В свой смертный день, забыв наветы злые, от забытья, от сна за полчаса я вспомню, вспомню волосы седые и хитрые мальчишечьи глаза. 1939

34. ПАВИЛЬОН ГРУЗИИ

Кто — во что, а я совсем влюблен в Грузии чудесный павильон. Он звучит в моей душе, как пенье, на него глаза мои глядят. Табачком обсыпавши колени, по-хозяйски на его ступенях туляки с узбеками сидят. Я пройду меж них — и стану выше, позабуду мелочи обид. В сером камне водоем журчит, струйка ветра занавес колышет, голову поднимешь — вместо крыши небо необманное стоит. И пошла показывать земля горькие корзины миндаля, ведра меда, бушели пшеницы, древесину, виноград, руно, белый шелк и красное вино. Всё влечет, всё радует равно — яблоко и шумное зерно. Всё — для нас, всему не надивиться. Цвет и запах — всё запоминай. В хрупких чашках медленно дымится Грузии благоуханный чай. Жителю окраин городских издавна знакомы и привычны вина виноградарей твоих, низенькие столики шашлычных. Я давно, не тратя лишних слов, пью твой чай и твой табак курю, апельсины из твоих садов северным красавицам дарю. Но теперь хожу я сам не свой: я никак не мог предполагать, что случится в парке под Москвой мне стоять наедине с тобой и твоей прохладою дышать. 1939

35. МИЧУРИНСКИЙ САД

Оценив строителей старанье, оглядев все дальние углы, я услышал ровное жужжанье, тонкое гудение пчелы. За пчелой пришел я в это царство посмотреть внимательно, как тут, возле гряд целебного лекарства, тоненькие яблони растут. Как стоит, не слыша пташек певчих, в старомодном длинном сюртуке, каменный великий человечек с яблоком, прикованным к руке. Он молчит, воитель и ваятель, сморщенных не опуская век, царь садов, самой земли приятель, седенький сутулый человек. Если это нужным он сочтет, яблоня, хрипя и унижаясь, у сапог властителя валяясь, по земле, как нищенка, ползет. И в его неоспоримой власти сделать так, мудруя в черенках, что стоишь ты, позабыв напасти, захмелев от утреннего счастья и цветов в зеленых волосах. Снял он с ветки вяжущую грушу, на две половинки разделил и ее таинственную душу в золотое яблоко вложил. Я слежу, томительно и длинно, как на солнце светится пыльца и стучат, сливаясь воедино, их миндалевидные сердца. Рассыпая маленькие зерна, по колено в северных снегах, ковыляет деревце покорно на кривых беспомощных ногах. Я молчу, волнуясь в отдаленье, я бы отдал лучшие слова, чтоб достигнуть твоего уменья, твоего, учитель, мастерства. Я бы сделал горбуна красивым, слабовольным силу бы привил, дал бы храбрым нежность, а трусливых — храбрыми сердцами наделил. А себе одно б оставил свойство: жизнь прожить, как ты прожил ее, творческое слыша беспокойство, вечное волнение свое. 1939

36. БЫК

У меня такое ощущенье, что, зайдя под этот темный кров, я услышал шум возникновенья, тайный шум рождения миров. Сладкий сумрак заполняет зданье. Нам пришлось бы двигаться впотьмах, если бы не легкое сиянье звездочек на каменистых лбах, В испареньях розового цвета, в облаках парного молока светится, как новая планета, медленное тулово быка. 1939

37. ВОЗВРАЩЕННАЯ РОДИНА

17 сентября 1939 года части Красной Армии вошли в город Луцк…

Я родился в уездном городке и до сих пор с любовью вспоминаю убогий домик, выстроенный с краю проулка, выходившего к реке. Мне голос детства памятен и слышен. Хранятся смутно в памяти моей гуденье липы и цветенье вишен, торговцев крик и ржанье лошадей. Мне помнятся вечерние затоны, вельможные брюхатые паны, сияющие крылья фаэтонов и офицеров красные штаны. Здесь я и рос. Под этим утлым кровом я, спотыкаясь, начинал ходить, здесь услыхал — впервые в жизни! — слово, и здесь я научился говорить. Так мог ли я, изъездивший полсвета, за воду ту, что он давал мне пить, за горький хлеб, за легкий лепет лета, за первый день — хотя бы лишь за это — тот городок уездный не любить? Нет, я не знал беспечного покоя: мне снилась ночью нищая страна, бетонною, враждебною чертою, прямым штыком и пулей разрывною от сердца моего отделена. Я думал о товарищах своих, оставшихся влачить существованье в местечках страха, в городках стенанья, в домах тоски на улицах кривых. Я вспоминал о детях воеводства, где на полях один пырей возрос, где хлеба — впроголодь, а горя — вдосталь и вдоволь, вволю материнских слез. Так как же мне, советскому поэту, не славить вас, бойцы моей земли, за жизни шум — хотя бы лишь за это! — хотя б за то, что в желтых тучах света в мой городок вы с песнею вошли? 1939

38. Я ПОМНЮ ВАС

Я помню вас однажды на эстраде, когда, раскрыв громоподобный рот, вы шли к потомкам, оставляя сзади и льстящийся и тявкающий сброд. Толпа орет и стонет, в равной мере от радости и злости трепеща, не покоряясь, веруя, не веря, рукоприкладствуя, рукоплеща. Вы вызвали и вы же прекратите немолкнущий тысячегорлый рев ладонью той, которой укротитель пугает шавок и смиряет львов. Толпа молчит, одной рукою сжата, в одно сливая тысячу сердец, покуда воду пьет ее глашатай, ее мучитель и ее певец. Не в тот ли раз, грубя и балагуря, наперекор заклятой старине, вы, словно исцеляющая буря, безжалостно шагали по стране. Не в тот ли день, не с этих ли подмосток вы и вошли в грядущие века, как близкий к близким, запросто и просто, надув ветрами парус пиджака. …Отгрохотали яростные строки. Ушел народ, толкуя о стихах. Измученный, огромный, одинокий, с погасшей папиросою в зубах, он встал, ногами попирая славу, как в воду — руку опустив в карман, не человек — отклокотавший лавой, помалу остывающий вулкан. В таком пальто, что памятнику впору, шагая так, что до сих пор гудёт, по темному пустому коридору он, ни о чем не думая, идет. Раскрыта дверь. Теперь, не уставая, идти вперед, не видя ничего, не замечая улицы, не зная, как далеко от дома твоего, не помышляя даже о покое, пока идут, раздельные сперва, не иссякая, мерной чередою, жестокие и нежные слова. И нету счастья лучше, может статься, под гул стихов, на зимней мостовой до утренних трамваев оставаться наедине с молчащею Москвой. Он вдаль идет, объятый зимней тишью, тьму рассекая глыбою плеча, предсмертные свои четверостишья, как заповедь, сквозь зубы бормоча. …Не те глаза, что, беспокойно шаря, глядели Лувр, смотрели на Бродвей,— туманные пустые полушарья из-под остывших гипсовых бровей. Не мирный взмах ладони пятипалой, не злой удар литого кулака — в большом гробу спокойно и устало лежит его рабочая рука. Не пыль шагов клубится по дороге, не трус и плут сторонятся его — весь шар земли измерившие ноги уперлись в стенку гроба своего. Не до утра с товарищами споря, не с ними сидя ночи напролет, — его друзья, глотая слезы горя, огромный гроб выносят из ворот. Таких, как он, не замуруешь в склепе. И, знать, ему не скоро до конца, раз каждый день его горячий пепел всё жарче жжет свободные сердца. 1940

39. НА ВОКЗАЛЕ

Шумел снежок над позднею Москвой, гудел народ, прощаясь на вокзале, в тот час, когда в одежде боевой мои друзья на север уезжали. И было видно всем издалека, как непривычно на плечах сидели тулупчики, примятые слегка, и длинные армейские шинели. Но было видно каждому из нас по сдержанным попыткам веселиться, по лицам их, — запомним эти лица! — по глубине глядящих прямо глаз, да, было ясно всем стоящим тут, что эти люди, выйдя из вагона, неотвратимо, прямо, непреклонно походкою истории пойдут. Как хочется, как долго можно жить, как ветер жизни тянет и тревожит! Как снег валится! Но никто не сможет, ничто не сможет их остановить. Ни тонкий свист смертельного снаряда, ни злобный гул далеких батарей, ни самая тяжелая преграда — молчанье жен и слезы матерей. Что ж делать, мать? У нас давно ведется, что вдаль глядят любимые сыны, когда сердец невидимо коснется рука патриотической войны. В расстегнутом тулупчике примятом твой младший сын, упрямо стиснув рот, с путевкой своего военкомата, как с пропуском, в бессмертие идет. 1940

40. «Луну закрыли горестные тучи…»

Луну закрыли горестные тучи. Без остановки лает пулемет. На белый снег, на этот снег скрипучий сейчас красноармеец упадет. Второй стоит. Но, на обход надеясь, оскалив волчью розовую пасть, его в затылок бьет белогвардеец. Нет, я не дам товарищу упасть. Нет, я не дам. Забыв о расстоянье, кричу в упор, хоть это крик пустой, всей кровью жизни, всем своим дыханьем: «Стой, время, стой!» Я так кричу, объятый вдохновеньем, что эхо возвращается с высот и время неохотно, с удивленьем, тысячелетний тормозит полет. И сразу же, послушные приказу, звезда не блещет, птица не летит, и ветер жизни остановлен сразу, и ветер смерти рядом с ним стоит. И вот уже, по манию, заснули орудия, заставы и войска. Недвижно стынет разрывная пуля, не долетев до близкого виска. Тогда герои памятником встанут, забронзовеют брови их и рты, и каменными постепенно станут товарищей знакомые черты. Один стоит, зажатый смертным кругом (рука разбита, окровавлен рот), штыком и грудью защищая друга, всей силой шага двигаясь вперед. Лежит другой, не покорясь зловещей своей кончине в логове врагов, пытаясь приподняться, хоть и хлещет из круглой раны бронзовая кровь… Пусть служит им покамест пьедесталом не дивный мрамор давней старины — всё это поле, выложенное талым, примятым снегом пасмурной страны. Когда ж домой воротятся солдаты, и на земле восторжествует труд, и поле битвы станет полем жатвы, и слезы горя матери утрут, — пусть женщины, печальны и просты, к ним, накануне праздников, приносят шумящие пшеничные колосья и красные июльские цветы. 1940