– Так, медицина прав, развернулись и обратно быстрым ходом чешем, - резюмировал я. – Сначала молния, теперь эта херня снова. Надо было дать ходу ещё с утра.

– Батя, а кто спорит? Мне думаешь по этому льду идти приятно?
– огорошил меня завхоз, первым развернувшись в обратном направлении.

– Какой лёд на песке? Ты о чём?
– не понял Салават.

– Не несите бред, мы в деревне. Шли по дороге. Какой лёд поздней весной? А песком бы кто дороги посыпал?
– Разложил я всё по полочкам.

Похоже, глюки не действовали только на меня. Ну, хотя бы в меньше степени. Мужика я тоже перестал видеть? Конечно, если там был мужик.

– Ребят, станция была целая?

– Батя, ты чего? Перепил что ли?
– Обронил Алфёров.
– Какая станция?

– Так, не спешите. Кто что последним помнит?
– Попытался вразумить всех доктор.
– Батя дал команду на вылазку. Да?

– Да, - поочерёдно подтвердили Артём, Салават и Алфёров.

– Несмотря на то, что Макар уговаривал его не лезть в аномалию.

– Я не помню, чтобы меня кто-то уговаривал, - добавил я.

– Так, ладно, потом мы вышли на этой разрушенной станции.

– Разрушенной? Да она целее всех!
– Заспорил я.

– Нет, там развалины.
– Продолжил Брусов.
– Затем снайперша закричала, что дом горит, и мы пошли в рейд.

– Дом? Там мужик был, - снова заспорил я, - мы пошли про бартер узнать. Вдруг у них уголь есть.

– Какой мужик, какой дом?
– Распсиховался Артём.
– Там ребёнок плакал.

– Про ребёнка Брусов говорил, - напомнил Салават, - ты утверждал про деда.

– Я про деда? Ты с ума сошёл?

И началось…

Мы остановились и заспорили, приходя к постепенному выводу, что каждое наше слово противоречит предыдущему. Я сделал главный вывод - глючило теперь и меня. И ни в чём нельзя было быть уверенным наверняка. Если даже не помню, что говорил учёный в вагоне, то вообще всё прочее может оказаться бредом.

Стало страшно. Вдруг ощутил, что мир вокруг настолько зыбкий и непрочный, что все, АБСОЛЮТНО все ориентиры могут оказаться неверными. Меня подводило зрение, обоняние, слух, осязание, все органы чувств. Чувство времени и пространства. На мозг, словно что-то действовало, заставляя получать и перерабатывать неверную информацию. И в какой-то момент казалось, что в руках вовсе не оружие, а рядом не друзья, а сам я неизвестно где и что сейчас со мной - интересный вопрос.

Наверное, мы все ощущали подобное. Так за что же нам зацепиться? Где поставить якорь, чтобы не уплыть в этом мир бреда, мир без ориентиров и самоиндификации… стоп, самоиндификация.

Я помню себя. Я осознаю себя. Я - Василий Громов, адмирал, начальник экспедиции, мне где-то под пятьдесят, у меня начинают расти седые волосы. У меня есть дочка Ленка и паренёк, который, наверное, когда-нибудь назовёт меня тоже батей. Это… истина? Или мне это тоже казалось?

Так у меня есть обязательства. Я должен вывести своих людей из этой ловушки. Какие-то то две сотни метров по улице. Триста шагов до состава. Сесть на поезд и тронуться в путь, впредь прислушиваясь к полезным советам союзников.

Я перевесил автомат через плечо, взял Артёма и Салавата под локти.

– Взяли Алфёрова и Брусова под руки!

– Какого Брусова? Батя, доктор остался в составе, - тут же заспорил Артём.

– Заткнись, придурок, - обронил Брусов.
– Я тут.

– Так, замолчите. Закройте все глаза. Я поведу всех обратно к составу. Если что-то услышите, хоть что-то отменяющее приказ - это бред. Ясно? Все сейчас вокруг - бред.

– Василий Александрович, я не хочу стрелять в Богдана, - тут же сказал почему-то Алфёров.

Осознав, что объяснения бессмысленны, я молча потянул всех к обратной дороге. Как маленький мул, тянущий огромную тележку, потащил за собой четверых упирающихся мужиков. Они периодически менялись ролями. Противился то один, то другой, пытались спорить и доказывать, что идём мы не туда, а совсем в обратном направлении. И я мог им верить, а мог и не верить. В любом случае, если даже я ошибался, то передоверить возвращение кому-то другому я не мог. Это как борьба с самим собой, с собственными комплексами и недостатками. Можно указывать на другого, подмечать все его слабости, но сам ты от этого сильнее не становишься. Потому приходиться работать лишь над собой. Больше нет никого!