Спустился в режиссерскую, там несколько актеров пьют кофе. В этом театре особенная режиссерская. Она не только для режиссера. Там невозможно уединиться, подумать, там всегда собирается народ. От актеров до уборщиц. Сидят, пьют кофе, разговаривают. На стене висит объявление «Господа, ешкин кот! Если вы пьете кофе, то хотя бы мойте чашки. Ешкин кот!»

Поднялся еще на один этаж. Здесь обвалился потолок год назад. Видны разводы, Старое здание. Когда-нибудь все будут погребены под ним. Не это, так следующее поколение актеров. Нет, та нельзя думать. Я слишком зол. Сперва на одного, сейчас уже на всех. Я уже стал забывать, что еще вчера аплодировал актерам, а сегодня они отрабатывают свое красноречие на мне.

У меня развиваются комплексы. Те, про которые я знал, но стал забывать. Моя неполноценность налицо. Например, я вспомнил, что теряюсь в обществе количеством более трех человек. Дрожит голос, и я путаюсь в словах, не могу говорить по существу. Создаю впечатление глупого и неадекватного человека. Я об этом почти забыл, но во мне это пробуждается. Могилы с зарытыми фобиями раскопаны.

Меня остановил фотограф. Искал какой-то интересный ракурс. Про птичку напомнил. Он мне напомнил отца…который ушел от нас. Отец тоже постоянно искал новый ракурс поведения. Ему было скучно с нами, поэтому он и ушел. Он пробовал все – и брать нас в горы и ночные бесконечные разговоры и семейные обеды по субботам. Ничего из этого не вышло. Ни один ракурс не подошел. Тогда он ушел. Пошел ты, – сказал я фотографу. Тот опешил. Это произошло еще утром, я шел к театру и не знал, что таких фотографов будет больше за сегодняшний день.

Наконец, я оказался один. Актеры ушли вниз, я запер дверь и остался один. Ко мне стучали, просили открыть, я сказал, что очень занят. Понимающе уходили. Я колотил в стенку с афишей «Геликон-оперы». Это мне не помогло. Взлохматил волосы и заработал мигрень. Стенка ничуть не изменилась. Она словно была предназначена для таких, как я.

Я сел на диван и закрыл глаза. Репетиция, которая длится менее двух часов, я признаю недействительной. Только начинаешь разогреваться, звенит колокол и все, что ты накопил, теряется в пустой болтовне. Почему артисты так любят терять это? Они считают, что им ничего не стоит набрать. Они думают, что стоит выйти на сцену, и они могут все. Без исключения.

Мимо ходили люди. Кто-то открыл дверь запасным ключом. Мужчины, женщины, наливали кофе, включали компьютер, звонили по телефону. И уходили. Ко мне никто не обращался. Только один человек тронул меня за плечо, словно проверил жив ли я, я дернул плечом, и он ушел, наверняка с досадой, что я не окочурился. Вот радость то была. Режиссер хотел вогнать в могилу актера, но оказался в ней сам. Какой пассаж (крупным шрифтом) и более мелким (актеры не имеют претензий).

Так прошло несколько часов. Я слышал, как ушла секретарша, самое независимое существо, спросила меня, как я себя чувствую, на что я дернул правым плечом, и она меня поняла, оставив в покое. Театр затих. Я открыл форточку, чтобы выкурить сигарету. Я не курил, но мне нужны обстоятельства, которые вынудят меня делать это. Только я затянулся, как услышал гул, который сперва мне показался выдуманным, ирреальным, словно он был только в моей голове. Потом я увидел стоящих людей, перед крыльцом, узнал знакомые лица – актеры и понял, что они меня обсуждают. Это уже было. Но на этот раз, по их разговорам я понял, что они ждут моего выхода. Чтобы поговорить. Я не знал, каким образом они хотят это сделать, но я не хотел встречаться с ними. Сперва я думал, что они все же разойдутся, но они терпеливо ждали. При этом естественно поносили меня, мою режиссерскую школу, моего мастера, философски изрекали, что с такими, как я искусство будет терпеть убытки и деградацию. В общем, я мог записывать, но обошелся выслушиванием под сгорающую пачку сигарет.

Так наступила ночь. Темная и голодная. Мне хотелось есть, но никотин поддерживал во мне живительный огонек. Я был в порядке, разве что хотелось смеяться и плакать одновременно. Сердце также неустанно болело и тянуло вниз, как собака, учующая след.

Ночь в театре. Я ходил по коридорам. Мне не хотелось говорить с вахтершей, которой понятное дело было одиноко, и перемолвиться словом было бы очень кстати. Но я убегал. Заслышав е шаги, я прятался за портьеру, и она проходила мимо. Это было похоже на игру в прятки, но по-другому я не хотел. Мне бы не доставило удовольствие оправдание своего присутствия. В какой-то момент она меня даже звала. Когда же поняла, что это бесполезно, крикнула «будьте осторожны». Что она имела ввиду? Наверное то, что в темноте можно столкнуться с чем угодно. Я задел ногой о металлический чан, который он возили в Европу, тяжеленный. Говорят, вся труппа поднимала его. Я столкнулся с ним и повредил ногу. Он был той самой силой всей труппы и если наполнить его водой, холодной, неприятной, то актеры пытаются утопить меня в своем сосуде, смыть одной волной.

В кафе не было ключей. Я умел открывать. Сработала сигнализация. Не удалось. Но я снова был под портьерой, уже в кафе и был заперт по пришествии вахты. Я вышел на балкон и смотрел на машины актеров. Их голоса не прекращались. На балконе висел ковер и стояла декорация – дверь черная и обгоревшая – то ли задуманная по спектаклю, то ли действительно претерпела такую оказию в виде пожара. Я открыл, она скрипнула. Вот так я буду уезжать из города, оставляя сгоревшую дверь. Это было красиво. Мне захотелось поставить эту дверь на сцену. Я открыл дверь, сработала сигнализация, я спрятался, прибежала вахтерша, отключила, ушла, я вышел на сцену, волоча за собой тяжелую конструкцию, и поставил ее в центр. Это было то, что надо. Дом, в котором живет эта семья, должен быть обгоревшим, полуразрушенным.

Мой дом напоминает этот театр. В нем темно. Потолки приказали долго жить и темно в каждом углу. Неуютно. Творчеством не пахнет, разве что самодеятельность бредет причмокивая. Люди не походят на дружелюбных соседей. Я могу существовать здесь только, как привидение, по причине которого срабатывает сигнализация и скрипят ступеньки. Мне могу кричать в пустоту и не ждать ответа. Я здесь человек в темноте – его не видно. Но и не надо. Никто его не подсветит, никто не будет его слушать, он превращается в черное пятно. Холодное, бесформенное черное пятно.

Я лег на сцене. Сегодня я буду спать в этом доме. Завтра здесь будут спать актеры. Спать и сквернословить. Не по тексту.

День выдался «хорошим». Один актер довел меня, второй толкнул, третий опрокинул на меня декорацию. В магазине продавщица не заметила, что я ей дал сто рублей, сдачу дала с пятидесяти. При мне она вызвала администратора, пересчитала всю наличность в кассе…мурыжила меня полчаса.

Туалет занят… будильник… лети на пол. Не пущу никого. Они хотят узнать, пожаловались на меня. Я в засаде. В результате сижу на столе и качаю головой. Как больной.