Кто-то подошел к двери, она скрипит, появилась маленькая щелочка, сейчас, сейчас…мяу. Кот заглянул ко мне, нашел в темноте мой профиль, хотел было подойти, потом видя мое сооружение, не осмелился и вышел. Я плотно закрыл дверь, укрылся с головой и попытался уснуть. Сперва мне это не удавалось. Мешали диалоги из той самой пьесы, скрипучие двери и мяуканье, которое заставляло несколько раз одергивать одеяло. Кота не было, были чавкающие следы под окном и шум в голове, который прекращался, когда накрываешься с головой. Я нырнул под одеяло и до утра не вылезал, найдя в этом ту самую частицу выходного расслабления, которое мне так было необходимо перед понедельником.

А ведь я понял, почему я не сплю. Если я усну, то утром проснусь в беспомощном состоянии и через некоторое время встречусь со своими врагами, будучи неподготовленным. Как на ринге, они-то в силу своей профессии, могут настроиться в считанные минуты, я же не таков. Мне нужна ночь, день, порядочное время. Так уж я устроен. На восстановление уходит энергии в два раза больше чем при использовании этой самой энергии.

Ночь мне дана, чтобы подготовиться. Настроиться. Три чашки кофе, съедены все продукты…ну как это мне поможет, я не знаю. Я только знаю одно, что верю в то, что мое тело может себя неожиданно так проявить, от чего я буду рад, а для этого нужно не спать. Это самое меньшее, что я могу сделать.

Как я ни старался думать по-другому ничего из этого не вышло. Мое доброе отношение не воспринимается, и я так понимаю, что я для них еще один аттракцион, необъезженная лошадь. Впереди время веселья и только для меня это работа, которая станет не приятным времяпровождением, не домом отдыха, а рутиной заводской. Я работал на заводе. Штамповал болванки. Трудно и пусто. Приходишь домой, выжатый и голодный. До всего голодный. До еды, до знаний. Голодный-то голодный, но где же взять сил для того, чтобы зачерпнуть хоть толику. Берешь книгу, а она у тебя из рук падает. Читаешь первую строку, а она тебе кажется пустой и непонятной. Как будто на иностранном пишут. Забросил я в тот год книги. Только и оставалось сил, чтобы поднимать ложку. И то неоднократно за столом укладывался. Перед включенным телевизором. А там – новости, чаще неприятные, оттого и сны были беспокойные. Мать ругалась, что я свет жгу. Будила и отправляла спать. Не всегда я ее слушал.

Сегодня то же самое произошло в этом квадрате комнаты. Я приготовил из оставшихся продуктов – суп, пронес мимо рта, испачкал несколько страниц книги, которую я читал, когда пил кофе, опрокинул одну чашку себе на колени. Было горячо, я вскрикнул, пообедал в ванную и под холодной струей успокоился. Заодно и проснулся. Никто меня не ругал, но мне этого не хватало. Когда ругает свой человек, как-то даже и приятно. Знаешь, что он делает это не со зла, просто слушаешь его голос, знаешь, что через некоторое время тон изменится, станет более нежным и наконец выльется в родное звучание, которое всегда остается в памяти, где бы ты не оказался. С незнакомцем по-другому. Ты не знаешь его мотивов. А незнание порождает страх и мысль о том, что тебе угрожает опасность. То есть ничего хорошего.

Они поздоровались сегодня, словно я их нелюбимый учитель, который будет сейчас на них упражняться. Они лениво садились, вставали в тот момент, когда я говорил о причине, побудившей автора написать этот текст. Сижу, говорю, он встает, подходит к кофе-машине и делает кофе, потом спрашивает «вам сколько?», у меня спрашивает. А ведь только я хотел вспылить. А он видимо знает, как себя вести. Мы встретились взглядом. Он положил к чашке кофе конфету и сахарное печенье, моя слабость. Помреж ушла незаметно. Я остался один, не понимая, что здесь происходит. Неведомые для меня законы. Я спросил. Мне ответили. У нас так. А у вас? Я объяснил, что в театре важен ансамбль, где все союзники. В этот момент кудрявая уже пожилая женщина подняла руку. Я дал ей слово, она стала говорить о том, что в ее квартире ставят евроокна и она очень обеспокоена, что может сорвать репетиционный процесс. Об этом мы говорили пятнадцать минут. Потом поднялась еще одна. У нее четверо детей и она просила время от времени приводить их на репетиции. Третья жаловалась на прошлого мужа, кстати, в прошлом художественного руководителя этого театра. Он ей оставил дом, но, не сказав о том, что за него надо платить налог в размере ста тысяч и она на этой почве нуждается в понимании. Она и после ко мне подходила, у нее дрожали руки, губы и казалось, что она под кайфом. Репетиция походила на пьесу Беккета, где каждый был сам по себе, вел свою линию, игру, не обращая внимания друг на друга. Я крикнул. Да, первый раз. Я должен был остановить это безобразие. И меня послушали. Зашептались, прикрикнули на самых неугомонных, и я замер в тишине. Все хорошо – тихо, атмосфера располагает, но для меня она показалось некомфортной, слишком тихо тоже нехорошо. Я слышу, как беспокойно ведет себя мой желудок и как одна пожилая дама, прямо по курсу тяжело вздыхает. Она своим дыханием меня смела и смяла под собой. Я отпил кофе, неосторожно приблизив чашку, крепко саданув себя по зубам. Неприятно. Отпил, услышал еще один вздох, ракетой пронесся в воздухе и прямо в мою чашечку, в мой глоток. Конечно, я поперхнулся и стал объектом для того, чтобы мне стукнули по спине. Первый, второй, кто следующий? Не надо меня колотить, я сам. Остановились. Репетиция продолжилась. Во время нее продолжали ходить, пить кофе, курить и говорить на посторонние темы. Не громко, шепотом. Они все делали тихо, но не переставали это делать.

Я вернулся в комнату. На улице – ночь, в комнате свет. Включил еще и ночник. Пусть горит. Мне так спокойнее. Открыл ящик стола. Мой стол – две тумбочки, поставленная сверху столешница. Там лежали пустые бутылки. В этой комнате пили и складывали тару в ящики стола. Говорили об искусстве, о новых идеях, которые наверняка уже воплощены. О том, что могло быть, но, увы, не сбылось. Философия и маразматика в одном флаконе. Хорошие напитки употребляли. Коньяк армянский, вино грузинское домашнее. Откупориваю пробку, еще пахнет. Остался только запах. Все до последней капли выпито.

Люблю пить тот или иной напиток, согласно книге, которую я читаю. Для вина больше подходит Моэм, Пушкин. Голсуорси. Пиво – для Кафки, коньяк для Ремарка и Хемингуэя, водка – Достоевскому и Пелевину.

Открыл Теннеси Уильямса. Сейчас бы крепленного вина. Загнутый уголок пятидесятой страницы. Мне нравится. Это та самая книга, которую я читаю. Начал еще в поезде. Его рассказ про чернокожего массажиста. Массаж до самой смерти. Мне делали массаж. Приятный и такой…сперва мама, бабушка, сестра, девушка, жена…не помню. Приятные ощущения забылись. Они как нечто чужеродное мне. Тело словно забыло об этом. Прикосновения. Не хочу об этом.

Я прислонился к стене, постарался вспомнить…при этом закрыл глаза, только боль – упала чеканка с совой и дрогнул пол. Сова, которая ухала продолжала ухать и утром и иногда ночью, а эта сделанная по образу и подобию то ли птицы, то ли человека теперь лежала на полу как убитая на охоте утка.

Я думал, что тоже буду лежать, но меня вызволили из комнаты совершенно неожиданно. По странной причине. Серега утроил застолье. Маша ему в этом деле помогала. Они решили устроить грандиозное событие в честь моего прибытия. Были и другие актеры. Тот полный, еще один – седой, играющий Иванушку-дурачка (я видел записи, когда отбирал актеров). Все ряженые в какие-то странные одежды, как на масленицу. Пели песни. Два раза про «вечер», три про «березу». Они угостили меня чаем, попытались налить водку – возможность узнать про меня все. Я был непреклонен. Им казалось, что в этой непринужденной обстановке я должен был себя показать простым парнем, который любит выпить и поговорить о том, что когда-то было и если было, то я должен был рассказывать с присущим творческому человеку талантом. Много образов, метафор, не забывая про красивые тосты. Но все вышло по-другому.