Ботинки стучали нещадно, и Стази видела, как поморщился один из сидевших за широким столом прибывших офицеров. Подошли девушки и из других дортуаров.

– До сего времени вы честно исполняли свой долг, – начал комендант, даже будто бы немного гордясь своим девичьим стадом. – И наше доблестное командование решило, что есть возможность послать вас на более ответственную работу. Разумеется, не всех, далеко не всех, а только лучших из лучших. Предупреждаю сразу: работа ответственная и тяжелая. Все, кто не владеет славянскими языками, можете возвращаться в дортуар.

Вскоре перед столом стояли всего двенадцать девушек. Один из офицеров поднялся и неспешно прошелся перед строем, внимательно вглядываясь в лица, то вызывающие, то испуганные. Стази одна стояла равнодушно – ей действительно было все равно.

– Мне нравится эта, надменная, – вдруг улыбнулся сидевший слева молодой и смуглый, чем-то неуловимо напомнивший Стасе убитого курсанта-казака. Она непроизвольно подняла руку и тронула крошечный шрам на губе. – Характеристику, пожалуйста, – обратился офицер к коменданту. Тот послушно достал из папки листок и пробубнил про исполнительность, невозмутимость, прекрасное знание не только языка, но и манер.

«Каких манер? О чем он? Можно подумать, мы на выпускном в Смольном», – едва не рассмеялась Стази.

– Ausgezeichnet! Вот и отлично, – не дослушав, остановил офицер. – Ich nehme sie mit. Ein Aufnahmegespraech scheint mir ueberfluessig [42] .

– Wie willkuerlich, Rudolf! Wir sitzen alle im gleichen Boot [43] .

– Zeit ist Geld, wie unsere Feinde sagen [44] , – рассмеялся офицер. – Ich habe gespart. Я его сэкономил. – Он остановился около Стази и пристально оглядел ее, как вещь, хотя глаза у него при этом оставались веселыми. – Standartenfuehrer von Gersdorf. Ich warte mit den Sachen in 15 Minuten beim Auto auf Sie. [45]

Под утро ему приснилась Наталья. Она спускалась по Молочному валу, и волжский ветер колоколом поднимал разноцветное платье над стройными ногами. Лепетали березы, солнечный свет пятнами метался по тротуарам, по ее лицу, по старинному ридикюлю. Наталья была холодна и далека, как всегда. Честный, во всяком случае старавшийся быть таким перед собой до конца, Трухин никогда не мог объяснить себе этого брака. Женщины его любили, и он прекрасно знал эту свою власть над ними: власть щедрой души, породы и той спокойной уверенности, которая пленяет существ послабее. Наталья досталась бы ему и так. Что таилось на самом дне этого поступка? С детства веками прививавшаяся обязанность продолжения рода – обязанность перед Богом, государством и семьей? Но все это советская власть давно перечеркнула и ничего не требовала. Может быть, ему не давал покоя пример Коки, женившегося именно из долга и традиции на девушке из хорошей дворянской семьи? Или им двигало жалкое чувство иметь свой обустроенный угол, место, где на старости лет преклонить голову? Но до старости в существующих обстоятельствах он дожить не рассчитывал, а обустроить угол Наталья вряд ли была способна. Да и таких статных, полнокровных женщин он никогда не любил… Но теперь за его необъяснимый поступок будет расплачиваться она. Как расправлялись на родине с ЧСИРами [46] , Трухин знал не понаслышке.

А Наталья все спускалась вниз и не могла спуститься, словно между нею и берегом стояла невидимая преграда. Он оглянулся на секунду, посмотреть, что же мешает ей подойти к причалу, а когда обернулся, то увидел за собой не причал, а раскаленное стрельбище, щиты и слепящие, белые, ни единой пулей не задетые мишени на них. «Попадание – ноль, товарищ народный комиссар!» И ехидный голос из-под усов щеточкой всесильного маршала, не умеющего на бумаге двух слов связать: «Что ж, товарищ, ставлю вам такой же большой ноль, как вы сами!» И навстречу ему по валу шла уже не Наталья, а катился огромный жирный ноль, все давя и калеча на своем пути…

Барак поднимался. Сегодня был его день обхода участка и выноса трупов. Странные люди немцы: неужели они взяли его в эту похоронную команду только за рост? Или по дурацкому заступничеству Штрикфельда они думают, что он будет шарить по карманам и таким образом улучшать свой паек? Или драгоценности будет снимать? Дико болел желудок. Одной гимнастикой старую язву не вылечишь. Сгибаясь от боли, Трухин застегивал мундир, с иронией думая о том, что лучше было б попасть в плен зимой в полушубке и валенках, чем в летней форме, которая теперь не спасала даже от ненавязчивых баварских морозцев. И все же он заставил себя выйти на улицу, чтобы как ни в чем не бывало проделать свои мюллеровские [47] упражнения, помнимые телом еще с гимназических уроков. Однако на улице, несмотря на темень и начинавшийся дождь, было оживленней, чем обычно. Приглядевшись, можно было заметить, что волны народа хаотично, но неуклонно катятся к зданию комендатуры. Трухин заставил себя доделать упражнения до конца, навсегда запомнив урок матери. Когда-то еще совсем крошечным мальчиком в матроске и козловых башмаках с пуговками он шел с ней по Русиной. Неожиданно все гуляющие ринулись вперед и спустя несколько минут навстречу уже не спеша, степенно шли счастливчики, прижимая к груди бутылки с ситро – напитком, появившимся только этим летом. Он потянул мать за руку и ускорил шаг, но та нарочно пошла еще медленней. Сердце его разрывалось от желания и обиды, но прохладная материнская рука, затянутая в шелк, держала его спокойно и властно… Ситро им досталось, но слова матери запомнились навсегда: «Порядочный человек никогда не бежит с толпой. Поспешность – есть дело дьявола».

На щите у комендатуры под полуслепым фонарем развевался первый номер газеты «За Родину». Это было их детище, рожденное в бесконечных спорах. Одни требовали только информации, другие хотели развернутого анализа того, как и почему большевики смогли захватить власть. Пришлось пойти на компромисс. Впрочем, как и предполагал Трухин, пленные гораздо живей реагировали на предложение вступать в ряды новой партии. Лейтенантам и майорам, мало разбиравшимся – да и не очень-то хотевшим разбираться – в сложностях политики, не видевшим в жизни ничего, кроме советского строя, предложение сверху оказаться частью какой-либо организации, было понятно и привлекательно. Оно успокаивало, давало надежду, создавало хотя бы иллюзию некоей защищенности.

«Да, с ними еще возиться и возиться, – думал Трухин молча и, как всегда, отдельно стоя в мигающем свете. – Чтобы создать из полуграмотных, без стержня людей настоящую армию… боюсь, понадобится не месяц и не два, как думают лихие умники вроде Мальцева».

К нему незаметно подошел Благовещенский, за несколько месяцев лагеря окончательно потерявший военную выправку и ставший с виду настоящим сельским дьячком. Впрочем, его интеллигентность и логика никуда не исчезли. Некоторое время они оба с любопытством смотрели на реакцию подходивших и уходивших. Немцы не препятствовали, не гнали на работу, и было ясно, что фон Зиверс и периодически наезжавший в Хаммельбург Штрикфельд тоже поработали изрядно.