Этот случай надолго запал ей в душу. И вызвал странную реакцию. Было стыдно. Он мог беседовать с кем угодно, только не с ней. Теперь Эмма благодарила бога, что живет здесь, а не в городе, и прежние знакомые не могут стать свидетелями ее позора.

Молчание Этона подтолкнуло к мысли, что одиночество с годами становится все ощутимее. Вакуум вокруг нее увеличивается медленно, незаметно, год за годом; кто уезжает, а кто уходит навсегда. Можно, конечно, притвориться, что не замечаешь перемен, но от этого не легче. Сознание собственного одиночества обрушивается на тебя внезапно, словно снег, выпадающий редко. Но случается день, когда он идет сутки напролет, пока не засыплет весь город, а может, и весь мир, запорошив крыльцо и ступеньки, отрезав от внешнего мира.

Так и произошло, когда появился Этон. Своей замкнутостью, своим молчанием, словно клином, расколол он Эмме душу, заставив услышать и осознать, как тихо и безлюдно кругом.

Постепенно Эмма перестала обращаться к Этону, страшась молчания, неизменно следующего за ее словами. Все чаще и чаще появлялась мысль, что она лишняя в этом доме и вообще на этой земле. Не давали покоя воспоминания о разговоре, подслушанном у магазина. Его звонкий голос до сих пор стоял в ушах. И снился чуть ли не каждую ночь. Однажды во сне Этон подошел к ней и нежно дотронулся до лица, глаз, губ, волос… Но проснувшись, Эмма не могла наверняка утверждать, был ли это Этон или Джимми. Открыв глаза, она поняла, что плачет.

Теперь Эмма разговаривала сама с собой. Работая по дому, она вспоминала времена, когда муж был еще жив. Они были очень счастливы вдвоем. Потом родилась Рэчел. Каким блаженством было держать ее на руках, касаться губами золотого шелка волос и смотреть, как она, крепко зажмурив глаза, протягивает маленькую пухлую ручку, касается твоего лица и заливается звонким беспричинным смехом. Эмма вспоминала прошлое, чтобы оно не стерлось из памяти. Даже позвонила как-то Сэму с Ардис, но их не было дома.

Сотню раз возвращалась она и к тому дню, когда сын впервые появился здесь с ребенком на руках. Страстно хотелось ей вернуть то время и начать все сначала.

Как-то убираясь в комнате Этона, Эмма решила еще раз попробовать освободить его чемодан и переложить вещи в ящик комода. Так она и сделала. Игрушки же сложила в сундук. А коробку из-под них убрала в чулан, надеясь, что уж там Этон до нее не доберется.

На следующий же день обнаружила игрушки снова в коробке, а вещи — в стареньком чемодане. И впервые Эмма заметила наклейку на коробке: «Т. Шерман. Атланта. Джорджия». Внимательно оглядев чемодан, нашла надпись, сделанную карандашом в правом верхнем углу на внутренней стороне крышки. Там было написано: «Хэролд Гант».

Вдруг, как острая боль, пронзила Эмму догадка, что Этон рос в приюте до тех пор, пока не появился у Сэма и Ардис. Как же раньше она не догадалась! Ведь сколько раз держала в руках его вещи, игрушки. Она вспомнила чернильные буквы на поле его тенниски — «Р. М.» — и подумала, что тот еле уловимый запах бездомного щенка, что она тщетно пыталась вывести с помощью мыла и щетки, останется с ним до тех пор, пока не оттает его сердце, не обогреется любовью.

Эмма сидела на полу и гладила обтянутый брезентом чемодан. Он был грязный и липкий. Она механически подняла вещички, сложила и снова положила в чемодан. Ноги затекли. Появилась ноющая боль в коленях.

Никогда, никогда не назовет он эту комнату своей. Или собаку своей. Или человека. За свою короткую жизнь, всего за четыре года, этот человечек понял и на себе прочувствовал то, на что у нее ушла вся жизнь. Восемьдесят лет, чтобы понять следующее: доверяясь другим, ты рискуешь быть преданным, уничтоженным.

Эмма все еще сидела на полу, и ей казалось, что каждая вещь одухотворена его волей, волей против нее, против этой комнаты и всего дома. Этон, как в оболочку, заключен в свое маленькое тельце, в старенький потертый чужой чемодан, в коробку из-под игрушек, тоже чужую.

Она с трудом поднялась, боль в ногах сразу же прошла. Ребенок, лишенный дара чувствовать, любить, переживать… Нет, он не такой, как малыш племянницы миссис Элис. Этон хотел, он пытался привыкнуть и полюбить, но затем понял, что это никому не нужно. И замкнулся в себе. Когда в очередной раз его предали и привезли сюда, он был собран и неуязвим. И если на его глазах рухнет камин, как в ее старом доме, он останется спокойным и равнодушным. Сердце не разорвется на части, сердце, которое никогда и никому он уже не доверит.

Потихоньку она перебралась в кресло-качалку и долго сидела там, оплакивая прошлое и настоящее внука, а заодно и свою жизнь.

За окном, примостившись на карнизе, весело чирикали воробьи. Солнце ярко освещало душную комнату. Лучи его легли Эмме на колени. Раскачиваясь в кресле и наблюдая, как полоска света сменяется тенью, она пыталась задержать луч солнца в подоле платья.

Ей стало страшно. Страшно от сознания того, что четырехлетний Этон намного старше ее. Он больше познал в этой жизни. Поэтому она продолжала раскачиваться и наблюдать за игрой солнечных зайчиков. Все равно он не поверит ей.