— Да, действительно. Спасибо, принцесса.

Мелинда, пожав плечами, теребит прядь волос, покусывая ее кончик. Сидит на самом краю, как бы не свалилась — все-таки пятнадцать футов. Прошу ее отодвинуться подальше, но, похоже, она меня не слышит. Смотрит на лопату так, словно это заряженный пистолет. Глядит в мое сердце голубыми глазами.

— Папа, — зовет Мелинда.

Я не отвечаю. Кряхтя, поднимаю обломок гранита и сбрасываю его в подъемную корзину. Уже середина июня, два месяца как работаю — пятнадцать футов. А мне еще вгрызаться и вгрызаться…

— Эй, папа!

Копай. Это дело всей жизни. Либо пан, либо пропал. Результаты уже солидны. Никаких литературных выкрутасов — солидные стены, солидные скалы. Поразительно, каких результатов можно достичь с помощью лопаты, молотка и щепотки динамита. Это вдохновляет. Я чувствую в себе… силу. Да, силу. Во всем теле — в животе, в ногах, повсюду. Посмотрите на мои руки. Страшное зрелище. Крепкие, громадные кулачищи боксера. Это вам не хухры-мухры. Со мной шутки плохи. Угрозами не запугаете. «Расщепление, синтез». Господи, метафоры — опиум для нашего поколения. Все поэты должны копать. «Лед и пламень…» — дерьмо засахаренное. Нюни и всхлипы — ах как изысканно, как утонченно. Удивительный идиотизм. Ядерная война? Подумаешь — так, метафора. Расщепление, синтез, критическая масса… Белые стихи для безмозглых кретинов.

— Папа! — настаивает Мелинда.

Я поднимаю голову, улыбаюсь, потом беру лопату, наклоняюсь и продолжаю копать. Я поражаюсь: конец света — это же чистая наука, мать ее за ногу Это же механизмы, до которых можно дотронуться рукой. И никого это не пугает. Никто не копает, кроме меня. Идиоты! Они все грезят метафорами. Наряжают действительность в одежды из рифм и лихих сравнений, накладывают грим, придумывают причудливые имена, обвешивают прилагательными, символами и остроумными словесными вывертами. Почему они не копают? Ядерная война — не слишком благозвучное сочетание. Никакой утонченности и нежности. Ядерная война, ядерная война, ядерная война! Вас смущает? Слишком грубо? Слишком прозаично? Ядерная война — не метафора. Вслушайтесь — ядерная война, ядерная война. Негромкие, обычные, банальные, повседневные слова. Мне хочется встать на голову и заорать: «Ядерная война!» Одни говорят, что мир погибнет в огне, другие — во льдах, но как я понял из выпусков шестичасовых новостей — невозмутимых комментариев Кана, Шеллинга, Рейгана и этих стриженных под ежик аспирантов-физиков, — как я понял по обеспокоенности и страху тех, кто подобно мне предпочитает называть вещи своими именами, — все мы помрем в ядерной войне, в ядерной войне! Почему мир не содрогнется от ужаса? Где элементарная логика? Возопите: ядерная война! Бомбы реальны. Лопата есть лопата, клянусь богом, и я копаю.

— Папа! — надрывается Мелинда. Сбрасывает на меня ком засохшей глины. Чуть-чуть промазала. А высота — пятнадцать футов. Это возвращает меня к реальности. Заставляет обратить на нее внимание.

— Сделай что-нибудь, — кричит дочь. — Ты должен… Ты… Мы уезжаем, понимаешь, нет? Сделай что-нибудь! Вылезай из этой вонючей ямы и… Сейчас же!

— Доченька…

— Сейчас же! — Она яростно бьет в ладоши. Плачет не от обиды, от злости. Подкатывает к краю ямы тачку — «Сделай что-нибудь!» — и с грохотом спихивает ее вниз. Тачка, кувыркаясь, летит на дно. Это она в порыве гнева, конечно. Убивать меня дочь не собиралась.

— Я не хочу уезжать, — захлебывается слезами Мелинда. — Я хочу остаться здесь, я… Я… Хочу, чтобы ты и мама…

Стоит на четвереньках у края ямы, ревет в голос и швыряет в меня камнями, инструментами, комками грязи. Я начинаю карабкаться по лестнице. Мелинда отскакивает, отбивается, но я медвежьей хваткой сгребаю ее в охапку и стаскиваю вниз.

— Пожалуйста, пап, мне больно!

— Я знаю.

— Пойдем отсюда.

— Сейчас, погоди минутку.

Какое-то время мы лежим вместе на дне ямы — отец и дочь. Грязные. Я весь пропитался запахом пота и мокрой глины. Теплый полдень — хоть я давно сбился со счета, но сегодня, по-моему, пятница, — над нами плывут белые пушистые облака, горы со всех сторон. Глаза Мелинды закрыты.

— Тебе лучше? — спрашиваю я.

Дочка все еще злится:

— Как от тебя воняет! Ты весь пропах этой ямой.

— Так тебе лучше?

— Да вроде бы. Но ты мне чуть хребет не сломал. Ей-богу, па, в тебе, наверное, пудов сто.

— Да, не меньше, — улыбаюсь я.

Сажусь, беру ее за руку. Мелинда всхлипывает, кладет голову мне на колени. Любимая моя, хорошая моя доченька — досталось ей за эти два месяца. Она же ничего не понимает. Ну как это может понять двенадцатилетний ребенок?

Наклоняюсь и целую ее в лоб.

— Завтра, — говорит она.

— Нет.

— Мама так сказала.

— Мама поэт, — шепчу я. — Она ошибается. Никто никуда не уедет. Не позволю.

…Потом, в доме, мы по очереди моемся в ванной. Мелинда сейчас в том возрасте, когда девочки стесняются. А ведь было время — еще совсем недавно — когда мы купались вместе, всей семьей. Бобби, Мелинда и я. Я люблю свою дочурку. Я люблю жену.

Вытираясь в коридоре, я слышу, как в ванной Мелинда напевает «Билли бой», а Бобби в спальне двигает ящиками. Двери и там и тут заперты, и я начинаю понимать, что вот мы и дошли до той точки, когда следует принимать решение.

Я знаю, что надо делать.

— Не будет этого, — говорю я себе. — Никто никуда не уедет.

Отвратительный, конечно, способ, зато всем облегчение. Иду на кухню, насвистывая «Билли бой», готовлю на скорую руку винегрет с сосисками.

— Терпеть не могу эту песню, — фыркает Мелинда.

Она ест стоя. Вышла из ванной в розовой рубашке и тапочках. Голова обмотана полотенцем в виде тюрбана. Болтаем с ней о разном. Спрашиваю, не хочет ли она завести пони. Мелинда кивает, но потом, подумав, говорит: