Ясно, что это вульгарный шантаж. Я все же грамотный человек, могу читать между строк… «Распад» — это совсем не заманчиво.

У кого повернется язык упрекнуть меня?

Конечно, на какое-то мгновение я потерял голову. Ничего серьезного — так, крикнул что-то недовольно, ударил кулаком по столу.

Но ведь я извинился?!

— Господи, — Мелинда как завизжит. — Он чокнутый!

А Бобби ничего не сказала, только слегка пожала плечами — дескать, ясное дело, чокнутый, но уж давай не будем обсуждать это при твоем папеньке.

— Рехнулся… — кричит моя дочь. — Ой, посмотри на него! Мама, он ест…

Я улыбнулся. Да, именно так — улыбка, прекрасная улыбка на веселом лице пышущего здоровьем человека (признак нормальной психики). Я улыбнулся, прожевал, проглотил «Распад», а потом спокойно, с ледяной учтивостью спросил, не будут ли они столь любезны прекратить свои бранные выпады, поскольку я имею честь быть сытым по горло остротами и инсинуациями Матушки Гусыни. В горле пересохло, я выпил глоток апельсинового сока и продолжил:

— Хоть немного уважения. Давайте договоримся. Перемирие. Нужно время, чтобы все понять.

Мелинда уставилась на маму.

— Ты видела? Он съел твое стихотворение!

Моя супруга пожимает плечами.

— Боже мой, он, наверное, помешался, — вопит Мелинда. — Он правда съел стихотворение, я видела!

— Погоди…

— Папа спятил!

— Нет, — отвечаю я. — Папа не спятил. Папа обиделся. Папа — богом проклятый гений.

— Шизанутый, — говорит Мелинда.

— Только не я.

— Именно ты. Ты и твоя дурацкая кроличья нора.

— Она не дурацкая, — отвечаю я. — Совсем не дурацкая. Наоборот, великолепная яма. Для тебя. Подарок ко дню рождения.

Мелинда, фыркнув, вскидывает брови:

— Громадное тебе спасибо! Мечтала об этом всю жизнь. Только и думала — вот бы мне собственную нору, — скрестила руки на груди, во взгляде лютая ненависть, почти омерзение. — Эгоист вонючий! — ворчит Мелинда. — А меня ты спросил? Что скажут обо мне в школе, когда узнают? Про это ты подумал? Меня же засмеют… Господи, они будут говорить, что у нас самая чокнутая семейка всех времен и народов!

— Ну и пусть смеются, принцесса.

— О, господи!

Я пожимаю плечами и говорю:

— Доедай печенье и кончай богохульствовать.

— Это ты богохульствуешь.

— Никогда.

— Только что говорил, я слышала.

— Поторапливайся давай, а то в школу опоздаешь.

Надо давить авторитетом, внушаю я себе. Не покоряйся.

Не выходи из себя. К победе ведут стойкость и упорство. В какой-то степени мне это удается. Я не обращаю внимания на их многозначительные перемигивания; весело болтаю; я образец отцовства — энергичен, со здоровым чувством юмора; перемыв всю посуду, подаю пальто Мелинде и провожаю ее до школьного автобуса.

Великолепное утро. Чистые горы и небо, море дикорастущих цветов, огромные просторы. Деревенская жизнь — она многого стоит. Горы Суитхарт красивы, но главное, к тому же и функциональны. Они как буфер между нынешним временем и будущим. Амортизаторы. Отражатели жары. За здорово живешь все это не купишь. Такое надо найти.

К сожалению, моя дочь не очень-то принимает во внимание соображения безопасности. Пока мы стоим у обочины дороги, ожидая автобус, она ни разу даже не взглянет на меня — понятно, ситуация по-прежнему напряженная.

— Ну что, дурачушка? Завтрак, надеюсь, тебе понравился? — наконец, хмыкает она.

— Ничего.

— Фу, блевотина!

Кинулся к ней, но она завизжала и увернулась. А я опять неуклюже извинился. Объяснил ей, что слишком велико напряжение. Мало сплю. Столько на уме…

— Ям? — спрашивает она.

— Да, ям.

Мелинда взглянула на меня рассудительно, словно примериваясь.

— Господи, не надоело тебе чудачить? Неужели трудно перестать? Трудно?

— Трудно иногда.

— Бумагу жевать?

— Ага.

— Знаешь, что мама говорит? Что ты больной. Что у тебя нервное расстройство. И еще кое-что.

— Ерунда.

— Но она так говорит.

— Неправда, доченька. Ложь!

— Да, но… — Голос Мелинды дрожит. Она прикусывает нижнюю губу, больно, наверно, губа белеет. — …Но ты всегда так суетишься, нервничаешь. Вот как сейчас. И мне из-за этого кажется, что… Ты знаешь, что еще мама говорит?

— Могу себе представить.

— Она говорит, что если ты не перестанешь рыть эту яму, то мы, говорит, должны будем уехать.