Ведь как напечатали «ЧП…»? Поначалу ее запретили. Вдруг выходит постановление ЦК партии о совершенствовании партийного руководства комсомолом. А у нас как всегда было? Вышло постановление – надо, чтобы писатели откликнулись. И тут выяснилось, что ни у кого ничего на эту тему нет. Кто-то вспомнил про мою запретную повесть – и ее напечатали.

– Скажите, а вам не хотелось написать что-то такое, за что по тем временам была бы уготована психушка? Ну, если бы о вашей работе узнали в соответствующих органах?

– Знаете, мы сами себе создали миф о страшной советской власти и всячески его культивируем. Я не жил в сталинский период и ничего не могу сказать о том времени. Я жил в период развитого социализма. Как уже достаточно самостоятельно мыслящий человек я застал конец 60-х, 70-е, начало 80-х. В принципе тогда советская власть по отношению к инакомыслящим нельзя сказать, что была терпима, но и нельзя сказать, что она была жестока. Для того чтобы пострадать от советской власти за свои убеждения, нужно было вступить на путь политической борьбы с ней.

У каждого государства есть свои табу, свои законы. Вот был закон об антисоветской деятельности. Если человек его не нарушал, то его не трогали. Например, звонят в Союз писателей из ГлавПУРа и спрашивают: «Что это у вас там за диссидент появился?» – «Какой диссидент?» – «Поляков. Тот, который написал «Сто дней…». – «Какой же он диссидент? Он – секретарь комитета комсомола московской писательской организации».

Диссидентство было связано в значительной мере со спецслужбами, сейчас об этом любой младенец знает. Не надо рассказывать сказки о бескорыстном диссидентстве. Хотя такие и были.

Вот меня спрашивают: «Почему ты не боролся с советской властью?» А как я с ней должен был бороться? Я рос в рабочей семье, жил в заводском общежитии, получил образование, защитил диссертацию, стал писателем. Может сейчас простой паренек из заводского общежития стать писателем?

– Все бывает.

– Все бывает… Но сейчас гораздо сложнее, чем раньше. У меня классовой неприязни не было.

– Вы хотите сказать, что стали писателем лишь потому, что была система, которая оценивала людей только по их таланту?

– Без сомнения! У меня не было никаких знакомых писателей, даже в роду у нас никого не было с высшим образованием.

– Почему вас потянуло в литературу?

– Бог дал мне интерес к слову. Писал стихи, занимался в литобъединении при московской писательской организации и горкоме комсомола. Потому что тогда работа с творческой молодежью была поручена творческим организациям и комсомолу, и средства для этого выделялись этим организациям. Можно над этим иронизировать, но это лучше, чем сейчас, когда этим никто не занимается.

У нас проводились замечательные совещания, на которых все перезнакомились, сформировалось творческое поколение. Большинство нынешних известных певцов, композиторов, художников тогда были вовлечены в эту систему работы с творческой молодежью. Другое дело, что при этом предъявлялись определенные идеологические требования. Но они и сейчас предъявляются.

– Мне кажется, что «Бог дал» – это высокие слова. А на самом деле?

– Ну почему высокие слова? Сначала я готовился поступать в архитектурный, много лет занимался в изостудии Дома пионеров. Со словом у меня всегда было хорошо. В том смысле, что с детства на него у меня был какой-то слух. Первые мои стихи напечатал «Московский комсомолец» в 74-м году, первая книжка вышла в 80-м.

– Помните у Пушкина: «Старик Державин нас заметил…» А вас кто заметил?

– Это был замечательный поэт Владимир Соколов, один из лучших поэтов, он недавно умер. Вот он – мой учитель. Он писал первые предисловия к моим публикациям в газетах и к моей первой книжке. Я дружил с ним до последнего дня, и даже его последнюю книгу, вышедшую при его жизни, издал я.

Вот он как поэт напутствовал меня, а дальше была профессиональная работа. Понимаете, можно говорить «дал Бог», «не дал Бог», можно говорить о какой-то приспособленности к режиму, можно присосаться, можно жениться на дочке какого-нибудь начальника, пойти в сексоты, устроить диссидентскую бучу, чтобы заметили. Много разных было путей.

Но все это хорошо до тех пор, пока не наступает слом эпохи. Иногда достаточно не слома, а некоего изгиба – и половина известных становятся никому не нужными. И вот когда этот слом произошел в конце 80-х – начале 90-х, то те, кто держался не на профессионализме, исчезли, они не пережили этот слом. Пережили только профессионалы. Потому что читатель тот же самый остался. От того, что читателю сказали, что он теперь живет при капитализме, он не изменился, не изменилось его восприятие. Ему так же интересна книга, написанная хорошим языком.