А мать снова поднесла стакан к губам. Она пила умело, и казалось, что стакан сам хочет, чтобы она поскорее его опустошила, а не наоборот. Докурив, она швырнула окурок на землю и затоптала его острым носком туфельки, словно уничтожая следы некой ошибки.

– Что это ты тут делаешь? – спросил Байрон.

Она резко обернулась. Вид у нее был испуганный.

– Это всего лишь я. – Байрон засмеялся и посветил себе в лицо фонариком, показывая, что вовсе не хотел ее напугать. Сильный свет фонарика ослепил его. Внезапно все вокруг словно исчезло в некой синей дыре, прожженной конусом яркого света, на мгновение исчезла и мать, и Байрону пришлось не сводить с нее глаз, чтобы не чувствовать себя полностью ослепшим. – Я просто никак не мог уснуть. – Он сказал это только для того, чтобы она не подумала, будто он за ней шпионит. Ослепительная синяя дыра начинала постепенно меркнуть.

– И часто ты выходишь из дома, когда не можешь уснуть? – спросила Дайана.

– Не очень.

Она печально улыбнулась, и он почувствовал, что, если бы ответил иначе, если бы сказал «да, часто, я сюда все время прихожу», она бы еще что-нибудь ему сказала, и благодаря этому их разговор пошел бы по совсем иному руслу и мог бы как-то объяснить происходящее в саду.

А мать тем временем вытащила из сумки очередной предмет, больше всего похожий на остроносую туфельку с каблуком-шпилькой. Туфлю она тоже кинула в огонь. В воздух с треском взлетели искры, и огненные пальцы мгновенно обхватили добычу.

– Ты что, сжигаешь свою одежду? – с тревогой спросил Байрон. Он не был уверен, что сумеет объяснить Джеймсу такой поворот событий.

Мать не ответила, похоже, она просто не сумела найти ответа.

– Это вещи, которые были на тебе тогда? – спросил он.

– Все они уже давно вышли из моды. Я их никогда не любила.

– А папе они нравились. Это же он их тебе купил.

Она пожала плечами и отпила еще глоток из своего стакана.

– Да, купил, ну и что? – сказала она. – Теперь все равно слишком поздно. – И, приподняв сумку, она раскрыла ее над огнем. Сумка была похожа на чей-то рот, раскрытый в зевке. Из нее змеями выползли два чулка, вторая туфелька на шпильке и кардиган из овечьей шерсти. И снова пламя радостно взметнулось вверх, а Байрон стоял и смотрел, как эти вещи чернеют, обугливаются и превращаются в прах. Ночная тьма словно таяла в жарком пламени костра. – Я не знаю, что мне теперь делать, – вдруг сказала мать.

И Байрону показалось, что она разговаривает не с ним, а с кем-то еще. Он молча смотрел на нее, страшась того, что может случиться дальше.

Но мать больше ничего не сказала. Только вдруг ужасно задрожала, сгорбилась и обхватила себя руками, пытаясь унять дрожь, но это не помогало. Она дрожала все сильнее, ее тело словно сотрясали какие-то конвульсии, оно словно говорило: «Нет, нет, нет!», и теперь дрожала, казалось, даже ее одежда. Скинув с себя теплый махровый халат, Байрон осторожно накинул его матери на плечи. Он и сам не понимал, почему это так, но отчего-то вдруг почувствовал себя выше и сильнее, чем она, словно за то время, что они стояли у костра, успел стать совсем взрослым. Мать поймала его руки и крепко их сжала.

– Тебе надо поспать, милый, – сказала она. – Завтра ведь в школу.

Когда они шли обратно через луг и сад, прямоугольный профиль их дома был четко виден на более темном, почти черном фоне холмов. Окна дома сияли отраженным светом, точно стеклянная бижутерия. Они миновали пруд, где чего-то ждали гуси, смутно видимые во тьме у кромки воды. Мать споткнулась на своих каблуках, и нога у нее подвернулась в лодыжке так, словно там сломался какой-то крючок, но Байрон успел протянуть руку и поддержать ее.

Он думал о своем друге. И о его жуке-талисмане. И о том, какой замечательный план составил Джеймс. Он думал, как собрать денег на покупку колпака для «Ягуара». Отныне они вместе, он и Джеймс, будут защищать Дайану, как сейчас защищает ее от холода купальный халат, который он набросил ей на плечи. И Байрон сказал матери: «Все будет хорошо. Тебе ничего не нужно бояться», – и повел ее в дом, а потом проводил по лестнице наверх, в спальню.

Когда наутро Байрон пошел проверить, что осталось от сожженной одежды, то нашел там только маленькую кучку золы.

– По-моему, нужно что-то делать, – сказал Байрон.

Дайана глянула на него – она крошила яблоко за кухонным столом, – но не нашла, что ответить. Потом допила содержимое очередного стакана, поставила его в ряд с другими, уже опустошенными, и снова посмотрела на сына. Казалось, она смотрит на него откуда-то издалека, словно была настолько погружена в собственные мысли, что никак не может теперь отыскать обратный путь в реальный мир. Затем она слегка улыбнулась и снова принялась резать яблоки.

Уже начался июль. С того происшествия на Дигби-роуд прошло двадцать девять дней, а с того момента, как они обнаружили на колпаке вещественное доказательство в виде вмятины и красной краски, – двенадцать. Теперь на кухне царил полный беспорядок, все поверхности были заставлены стопками грязных тарелок и чашек. Если Люси требовалась ложка, Байрону приходилось сперва отыскивать ее в груде грязной посуды, а потом тщательно мыть. В прачечной стоял такой противный затхлый запах, что он все время закрывал туда дверь. Дайана больше не ставила машину на знакомой улице, обсаженной тенистыми деревьями, где парковали свои автомобили матери всех остальных учеников. Она оставляла «Ягуар» там, где его не смог бы заметить никто из знакомых, и оставшуюся часть пути до школы они шли пешком. Мыски давно не чищенных школьных туфель Люси были ободраны. Байрон где-то потерял очередную пуговицу от школьной рубашки. Аккуратные кардиганы все чаще теперь сползали у матери с плеч. Казалось, будто все вещи начинают забывать, какими они были раньше.