Дайана остановилась в центре террасы. В этом голубом платье она казалась на удивление бледной и маленькой. Во всяком случае, она занимала как-то слишком мало места. Свой стакан она по-прежнему держала в руке, а вот туфли надеть явно забыла. Беверли спокойно сидела у нее за спиной, положив руки на клавиши органа; ее черные волосы были уложены в пышную прическу. Байрон просто смотреть на нее не мог. Наконец она заиграла.

Пожалуй, это была лучшее из всего, что подготовила Беверли. Она сыграла шумное вступление, затем взяла какой-то очень печальный аккорд, и Байрону на мгновение показалось, что она и вовсе перестала играть, но тут она вдруг заиграла припев, причем с таким энтузиазмом, что кое-кто из женщин сразу начал ей подпевать. А Дайану носило по сцене туда-сюда, точно щепку по течению реки. Она изящно поднимала руки и даже слегка шевелила пальцами, но попрежнему время от времени неуверенно спотыкалась, и было трудно сказать, где тут танец, а где случайные движения. Все мы словно подглядываем за чем-то настолько личным, настолько внутренним, думал Байрон, что на это и смотреть не следовало бы, потому что это все равно что заглядывать человеку прямо в душу. Он видел сейчас только ужасающую хрупкость Дайаны, и это было совершенно невыносимо, он совсем измучился, ожидая, когда смолкнет музыка. Однако, когда Беверли, наконец, перестала играть, у матери Байрона все же хватило силы воли, чтобы сперва сдержанно поклониться публике, а потом повернуться к Беверли и, подняв руки, поаплодировать ей. Беверли встала, сделала реверанс и, подбежав к Дайане, стиснула ее в объятиях.

Ни о несчастном случае, ни о Дигби-роуд никто и не вспомнил. Беверли, крепко обнимая Дайану, кланялась сама и заставляла ее тоже кланяться, она словно делила свой успех с подругой, но больше всего это было похоже на представление чревовещателя-кукловода со своей послушной марионеткой.

Затем Дайана извинилась и сказала, что ей необходимо сходить на кухню и налить себе стакан воды, ей очень хочется пить. Услышав ее слова, Андреа тут же вызвалась сама сходить на кухню и принести ей воды. Но уже через несколько минут Андреа вернулась и, добродушно смеясь, сказала:

– Ну, Дайана, никогда в жизни я так не смеялась! Ей-богу, впервые в жизни, открыв кухонный буфет, я обнаружила там грязные носки!

Байрон с трудом сдерживался, глядя на все это. Беверли принялась оживленно болтать с гостями, а Дайана потихоньку отошла в сторонку и села, сложив руки на коленях. Кое-кто участливо спросил, не принести ли ей чего-нибудь и хорошо ли она себя чувствует, но она не отвечала, вид у нее был такой, словно она не понимает даже этих простых вопросов. Наконец, мальчики начали таскать стулья обратно в столовую, и Байрон, воспользовавшись случаем, спросил у Джеймса, что он думает теперь, собственными глазами увидев травму, полученную Джини, но Джеймс, казалось, его не слышал. Он был способен говорить только о том, как успешно прошел придуманный им концерт. А еще он сказал, что и предположить не мог, как здорово Дайана умеет танцевать.

Тем временем Беверли, устроившись на террасе рядом с Джини и со всех сторон окруженная женщинами, излагала свои взгляды на политику, на состояние экономики, на возможность забастовок. Она спросила, что ее собеседницы думают о Маргарет Тэтчер, и одни прижали пальцы к губам, а другие заорали: «Работает на публику!» И тут Беверли покачала головой и пророчески заявила: «Попомните мои слова: за этой женщиной будущее!» Байрон никогда не видел ее столь уверенной в себе, столь оживленной. Она рассказывала и о своем отце, викарии, и о том, что выросла «в чудесном домике приходского священника», который на самом деле был очень похож на Кренхем-хаус, просто она это как-то не сразу поняла. Дамы обменивались телефонными номерами и приглашали друг друга в гости. А когда одна из них – кажется, это была как раз мать новичка – предложила Беверли подвезти ее и помочь с Джини и ее креслом на колесиках, Беверли с восторгом приняла это предложение и сказала, что это было бы чудесно, если, конечно, не жалко тратить на нее столько времени.

– С руками у меня просто беда. Это же просто чудо, что я могу играть! Мои руки просто отвратительно себя ведут. Но вы только посмотрите на бедняжку Ди: она же совершенно вымоталась, возясь со мной.

И тут все стали снова говорить, как это замечательно, что Дайана устроила этот концерт, на котором Беверли выступила столь успешно. «До свиданья, Ди, до свиданья!» – пели они, собирая пустые пластиковые коробочки и направляясь к своим машинам. Как только они разъехались, Дайана налила себе полный стакан воды и отбыла наверх. Когда через полчаса Байрон заглянул к ней, она уже крепко спала.

А у него самого в тот вечер забот хватало. Он уложил Люси, запер дверь и задумался. Столько всего нужно скрыть от отца: колпак «Ягуара», огромную сумму, истраченную на покупку органа для Беверли, травму Джини, а теперь еще и это сборище у них дома. Он просто представить себе не мог, как со всем этим быть.

В первый раз телефон зазвонил еще в девять вечера, но мать так и не сумела проснуться. Утром телефон зазвонил снова, и Байрон снял трубку, будучи почти уверен, что услышит голос отца. Но это оказался Джеймс.

– Это я, – проговорил он, задыхаясь, словно после долгого бега.

Байрон поздоровался и спросил, как у него дела, но Джеймс, словно не слыша его, тут же потребовал:

– Немедленно иди и принеси свою тетрадь с записями.

– Зачем? Что случилось?

– Нечто совершенно непредвиденное.

У Байрона тряслись руки, когда он перелистывал страницы, пытаясь понять, чего все-таки хочет от него Джеймс. Было в его голосе нечто такое, что пробудило в душе Байрона леденящий страх. Несколько раз он пролистывал нужную страницу, и приходилось возвращаться к началу.

– Скорей, скорей! – торопил Джеймс.

– Я не понимаю… что я, собственно, должен найти?

– Схему! Ту самую, где показано положение пластыря у Джини на ноге. Нашел?

– Почти. – Байрон, наконец, открыл нужную страницу.

– Опиши, что ты видишь.

– Рисунок не очень хороший…

– Неважно. Просто прочти свои записи и опиши, что видишь на схеме.

Байрон медленно прочел свои записи: на Джини было голубое летнее платье с короткими рукавчиками, гольфы съехали, потому что на них совершенно растянулись резинки, черные, как у матери, волосы были заплетены в две косы…