– Правда, на рисунке косы не очень хорошо вышли, – сказал Байрон. – Больше на какие-то загогулины похоже…

Джеймс резко оборвал его:

– Переходи к местонахождению пластыря!

– Пластырь был у нее на правом колене. Такой большой, квадратный. Его я очень тщательно зарисовал. – И тут в трубке вдруг воцарилось такое молчание, словно Джеймс растворился в воздухе. У Байрона по спине поползли мурашки, ему сразу стало холодно и страшно. – В чем дело, Джеймс? Что случилось?

– Это не та нога, Байрон! Не та, которую вы тогда повредили! Сейчас у нее шина наложена на левую ногу. Не на правую, а на левую!

– Поднимите, пожалуйста, ногу, – говорит медсестра и заверяет Джима, что больно совсем не будет. Айлин стоит рядом. Сестра ножницами разрезает гипсовую повязку и высвобождает ногу из плена. Нога, как ни странно, выглядит на удивление чистой и аккуратной, кожа на ступне совсем мягкая. А вот на лодыжке и чуть выше кожа сухая и бледная. На пальцах еще сохранились следы зеленки. Ногти тоже побледнели, утратив розоватый оттенок.

Приходит врач и внимательно осматривает ступню Джима. Он говорит, что связки не повреждены. Айлин задает врачу разные практические вопросы – нужно ли Джиму принимать обезболивающее, какие упражнения ему следует делать, чтобы нога окончательно пришла в норму, и так далее. Для него все это ново – и то, что кто-то искренне о нем заботится, и то, что он не может не смотреть на Айлин. Затем она отпускает какую-то шутку насчет собственного здоровья, и все смеются, включая врача. Джиму никогда и в голову не приходило, что врачи любят шутки. Голубые глаза Айлин искрятся от смеха, зубы сверкают, даже ее пышные волосы, похоже, весело подпрыгивают. И Джим вдруг понимает: «А ведь я, пожалуй, уже почти влюбился в нее!» И это такое счастье, такое замечательное ощущение, что и он тоже смеется. И ему не нужно даже задумываться о том, почему он это делает.

Под конец медсестра заменяет гипсовую повязку у Джима на ноге на обычную, а сверху надевает мягкий пластиковый чехол, вроде носка, чтобы защитить не до конца зажившую ступню. «Ну вот, теперь твоя нога почти как новая», – говорит она.

Джим приглашает Айлин в паб, чтобы это отпраздновать. Без гипса нога кажется ему сделанной из пустоты – он ее совсем не ощущает и вынужден то и дело останавливаться и проверять, на месте ли она. Когда он расплачивается за напитки, ему очень хочется сказать бармену, что он здесь с Айлин, что она согласилась пойти с ним выпить пива, что они теперь каждый вечер так делают. Ему хочется спросить у этого бармена, если ли у него жена и что значит влюбиться. Один из посетителей бара кормит свою собаку хрустящим картофелем. Собака сидит рядом с ним на стуле, и на шее у нее пестрый шарфик. А может, думает Джим, этот человек влюблен в свою собаку? Теперь он прекрасно понимает, что существует множество разновидностей любви.

Он передает Айлин ее кружку и спрашивает:

– Хочешь хрустящей картошки?

– Да, спасибо.

Комната кружится у него перед глазами. Он вспоминает кого-то, и этот кто-то немного похож на собаку, Джим уже почти успевает поймать нужное слово, перед ним уже возникло соответствующее воспоминание, некая картинка, но… внезапно картинка исчезает, и перед глазами всплывает нечто совсем иное. Он так этим обескуражен, что снова чувствует головокружение. И вдруг перестает понимать, что означают слова. Он не находит в них никакого смысла. Мало того, ему кажется, что слова как бы разрезают вещи пополам, стоит ему подумать о них. Так, может, спрашивая у Айлин: «Хочешь еще картошечки?» – на самом деле он говорит что-то вроде: «Я тебя люблю»? И она, говоря ему в ответ обыкновенное «спасибо», имеет в виду нечто иное, что должно звучать примерно как «да, Джим, я тебя тоже люблю»?

Ему кажется, что даже ковер под ногами расползается в разные стороны. Нет ничего, что на самом деле было бы именно тем, чем кажется с первого взгляда. Один человек может предложить другому хрустящей картошки, как бы говоря этим: «Я тебя люблю», но, с другой стороны, можно сказать: «Я тебя люблю», на самом деле имея в виду всего лишь то, что тебе хочется хрустящей картошки.

Язык у Джима во рту становится неповоротливым, а сам рот словно шерстью забит.

– Налить тебе водички? – спрашивает Айлин. – Вид у тебя какой-то странный.

– Нет, все в порядке.

– А почему ты вдруг так побледнел? Прямо позеленел. Может, нам лучше уйти отсюда?

– А ты уже хочешь уйти?

– Да нет, я просто о тебе беспокоюсь. Я-то себя отлично чувствую.

– Ну и я отлично, – говорит Джим.

Они молча пьют пиво. Он не понимает, как они вообще здесь оказались, в этом пабе. Секунду назад ему казалось, что они без слов объясняются друг другу в любви, но теперь, похоже, каждый предпочитает быть сам по себе. Джим поражен тем, как все-таки осторожно следует обращаться со словами, и спешит исправить ситуацию.

– Помнишь, – говорит он, – ты однажды сказала мне кое-что. Насчет потерь и утрат?

– Ах вот ты о чем! – И, немного помолчав, Айлин кивает: – Да, помню.

– Ты расскажешь, что именно ты потеряла?

– Ну, – пожимает плечами Айлин, – даже не знаю, с чего начать. Начну с мужей.

По крайней мере, они снова вернулись к обмену словами, хотя Джим понятия не имеет, о чем она говорит.

– У меня было два мужа, – говорит Айлин, скрестив на груди руки. – Первый то ли продавал телевизоры, то ли чем-то торговал по телевизору. Мы с ним прожили тринадцать лет, а потом однажды он кому-то позвонил, они некоторое время болтали о всякой ерунде, потом он продал этой женщине квартиру на паях, и вот тут-то, как оказалось, и была собака зарыта. Они сбежали в Коста-дель-Соль. А я после этого долго жила одна. Мне не хотелось снова страдать, снова испытывать боль. Затем, несколько лет назад, я сдалась. Вышла замуж. Этот муж сбежал через полгода. По всей видимости, жить со мной действительно невозможно. Я скриплю зубами по ночам. Я храплю. Он попробовал перебраться в соседнюю комнату, но тут выяснилось, что я еще и хожу во сне.