— Вы очень культурный человек! — сказал ему Лева на одном из допросов. — Как вы ни свирепеете, но никогда не ругаетесь матом.

— Да, да, вот видите, это без Бога. Можно быть хорошим и добрым и без всякого Бога. Ну, а то, что я окурки бросаю на пол, в угол, в этом, конечно, виноваты условия, в которых мы работаем. Вот если бы на полу были ковры, то, конечно, я бы окурки на пол не бросал. Поймите, что развитие, сознание определяется внешними условиями.

Иногда следователь смягчался, с сожалением посматривал на Леву и чуть ли не «дружески» советовал ему поскорее отказаться от Бога.

— Ведь поймите, — говорил он, — жить, жить надо. У меня умер ребенок, похоронили мы его на кладбище. Смотрю я на могилку… Ну что, что делать? А ведь жить, жить надо…

Лева слушал этого еврея, смотрел ему в глаза и вдруг почувствовал, что там, под пеклом сожженной совести, есть что-то погребенное, — возможно, остатки веры его отцов: ведь он еврей и образованный: и знает, историю своего народа и там в глубине сердца, конечно, чтит своих патриархов и Моисея, но — «жить, жить надо», — и вот он надел на себя этот мундир чиновника-экзекутора и выполняет все, что ему прикажут, ибо «жить, жить надо».

Иногда, накричавшись на Леву, когда время уже было к утру, он садился на стол, устало опускал голову, доставал леденцы, сосал их и угощал ими Леву. Лева не отказывался, он не думал, что среди леденцов может найтись какой-нибудь зараженный определенным токсином, могущим расстроить его психику и побудить дать требуемые следствию показания, главное из которых — отречение от Бога. Он не думал, что эти люди способны на такую подлость.

Возвращаясь с ночных допросов к утру, Лева ложился и только начинал— дремать, как в окошко двери раздавалось:

— Подъем, больше спать не разрешаю!

А спать хотелось страшно! Лева слышал об этим «польских пытках», которые применяли царские реакционеры против боровшихся за свободу Польши: им не давали спать. Тогда они чтобы как-то днем вздремнуть, сидели, положив ногу на ногу и раскачивая ногой, дремали. Наблюдавшим за ними в волчок по раскачиванию ноги казалось, что они не спят. Но здесь служители тюрьмы были проинструктированы гораздо изощреннее тех, которые истязали в Польше. И стоило кому-нибудь из заключенных немного наклонить голову или закрыть глаза, как в волчок раздавался шепот:

— Не спать, не спать!

Тех, кто не выдерживал и начинал дремать, вызывали к начальнику тюрьмы, тот кричал на него, что он нарушает порядок тюремного заключения, что он накажет его карцером, крысами и т. п.

Когда заключенный, чтобы немного подремать, поворачивался к окну и немного закрывал глаза, из дверей раздавался грозный, властный шепот:

— Повернитесь! Смотрите лицом в дверь, смотрите лицом в дверь!..

Мучительное, страшное мучительное состояние — не спать ночи и сидеть так днем, мысли путаются, разламывается голова.

— Николай Иосифович, когда ему не давали спать ночью, — приспособился дремать с открытыми глазами, смотря в дверь. Но Леве это никак не удавалось. Лежать днем в тюрьме категорически запрещалось.

Однажды в результате сильного переутомления и истощения Лева как бы потерял сознание. Он выключился из окружающего, и ему показалось, что он отделяется от тела и куда-то уходит. Это наполнило его еще сохранившееся сознание каким-то особым блаженством. «Возможно, что я умираю», — мелькнула в глубине какая-то мысль, и счастье, неземное счастье охватило его.

— Значит, ухожу домой, туда, в небо, где нет этих страданий, этих криков, тюрьмы, голода…

Что-то хорошее, необыкновенно хорошее наполнило его особым блаженством. Но он очнулся…

Все та же камера, все те же привинченные к стене койки — вагонки. Все также вернулась выключенная было на короткое время боль в голове. Он все еще жил, и нужно было жить. А в самом деле, как хорошо было бы умереть и уйти в иной мир от всех этих мук и страданий! Лева нисколько не боялся смерти, но сознание, что он так мало сделал для Иисуса, что кругом гибнут тысячи, миллионы родного народа, не зная Бога и не имея спасения души, — это сознание порождало в нем жажду жизни, и он хотел жить в любых мучительных условиях, лишь бы быть свидетелем Иисуса, светом в этом мраке. Он боялся смерти, не хотел быть расстрелянным, потому что верил, что он еще нужен нашему народу, что он еще хоть одну душу должен привести ко Христу.

Иногда на допросы приходил Снежкин — начальник Тартаковского. По всему было видно, что он очень занят, Лева догадывался, что допрашивали не его одного, но и всех верующих в Куйбышеве, в Чапаевске, с которыми он соприкасался. Впоследствии он узнал, то действительно проводились массовые непрерывные расспросы о Леве и об отношении к нему верующих. Следствие всячески пыталось извратить и очернить жизнь Левы. Не давали покоя и Марии Федоровне, жене Левы. Ей рисовали Леву с самой грязной стороны, показывая и «доказывая», что он изменял ей и жил со всякими молодыми сестрами. Но никакие потоки грязи, которые следствие лило на Леву, не уменьшали симпатий к нему верующих, и Снежкин не раз спрашивал его: — Расскажите, какими методами вы добиваетесь авторитета среди верующих?