— Вы их там за нос провели, все об Орлове рассказывали.

— Да они меня сами о нем расспрашивали, очень интересовались.

На допросах следователь то смягчался, то становился суровее. Наконец он решил доказать Леве, что ему нужно оставить веру в Бога, бросить «всю эту дребедень баптистскую».

— Ну, что ты в дурни записался, в дурни! — говорил Тартаковский Леве. — И парень умный, пора тебе все это оставить. Учился бы, жил, все было бы хорошо. Подумай как следует, ведь фактически ты ни во что не веришь.

Лева отвечал, что вся его жизнь доказывает, как он верит и во что верит. Следователь всячески доказывал ему, что нет никаких оснований для современного культурного человека придерживаться сказок Библии, и советовал ему отречься от Бога.

— Этим ты облегчишь свою участь. Мы вот что сделаем, — сказал Тартаковский тоном не допускающим возражений, — соберем всю вашу молодежь, и вы открыто перед всеми расскажете, как вы заблуждались, как вы вводили в заблуждение других, а теперь все обдумали, передумали, и вам стало ясно, что все это сплошной обман. Конечно, наказание вы все равно понесете, но это смягчит. Я обещаю вам: мы сделаем все для того, чтобы вам было хорошо…

На все подобные предложения следователя Лева спокойно отвечал, что для него жизнь — Христос и дороже всего истины Евангелия.

— А вы подумайте, подумайте как следует. Есть еще время подумать, — убеждал его Тартаковский.

— Мне обдумывать нечего, — сказал Лева. — Христос ясно учил: «Когда поведут вас, не обдумывайте, ибо не вы будете говорить, а дух Отца вашего».

Следователь понял эти слова буквально, сжал кулаки и закричал:

— Вот это верно написано, что не вы говорите. Это не вы говорите, а дух отца вашего. Ведь я вашего отца знал, ведь я вел следствие по его делу и я засудил его. Но он был неплохой старик. Мы его направили не в лагеря, а в Кокчетав, в ссылку. А вы хуже вашего отца. А то, что в вас говорит дух вашего отца, это верно…

Он позвонил, пришел конвоир и увел Леву.

Леву держали в одиночной камере, передач ему не разрешали, питание в то время во внутренней тюрьме, мягко выражаясь, довольно скудное.

Шли дни за днями.

Вдруг надзиратель велел Леве собраться и быть готовым с вещами к выходу.

«Куда же? Что это такое?» — подумал Лева и произнес про себя свою тюремную молитву «Отче, прославь имя Твое!».

Повели по коридору, спустились этажом ниже и остановились у одной камеры. Надзиратель открыл дверь и сказал:

— Заходите!

Лева зашел. Камера была большая, и в ней сидел только один человек.

— Николай Иосифович! — воскликнул в изумлении Лева. — Это вы?

— Я, я, брат Лева, приветствую!

— Вот тебе и на! Вас, оказывается, тоже арестовали! — сказал Лева.

— Да, арестовали, и следствие ведут.

— Интересно, зачем же меня к вам в камеру посадили? — задумчиво спросил Лева.

Лева подумал, а потом, с улыбкой глядя на брата Николая Иосифовича, сказал:

— Мне все ясно. То, что нас посадили вместе, это не случайность, это определенная цель. Я вам вполне доверяю, дорогой брат, но я знаю, что значит следствие. Вот о чем мы с вами здесь будем говорить, — об этом нас попросят рассказать, а если вы не будете рассказывать, вас заставят рассказать, да еще рассказать так, чтобы извратить все, как они хотят.

— Ну, что вы! — сказал с изумлением Грубич. — Неужели вы думаете, что я способен быть предателем?

— Нет, я этого не думаю, но я знаю: когда берут в оборот человека и допрашивают, они в конце концов так допрашивают день и ночь, что им дают показания, какие они хотят. Может быть, им желательно наши оба дела слить в одно, хотя они отлично знают, что у нас никаких близких отношений нет и мы работаем для Господа совершенно отдельно. Или, может быть, они хотят через вас узнать, что я делал в Средней Азии, как будто я могу сказать еще что-то помимо того, что я им сказал, и делать что-либо иное, кроме проповеди Евангелия или медицинской работы.

— Нет, нет, вы можете вполне положиться на меня!

— Я полагаюсь только на Бога. Я знаю, что все мы, люди, остаемся людьми, и когда происходят эти допросы, отсутствием сна или другими методами человека могут довести до такого состояния, что он будет говорить и то, чего не было. Полагаю, что лучше всего, если мы будем молчать и внутренне молиться, и тогда вас не будут допрашивать обо мне и вы не будете иметь повода к лишним тяжелым переживаниям.

— Но ведь они могут и не знать, о чем мы говорим, — сказал Николай Иосифович.