– Это попросту эгоизм, Эймон. Эгоизм и больше ничего. Так ребенок не желает делиться любимой игрушкой. Я сознаю, что скрытность – элемент, ну, короче говоря, аберрантного поведения. У скрытности дурные корни, в ней нет ни света, ни щедрости. А лишая друзей или таких, как твой сын Ганнер, моих впечатлений, я, по сути дела, у них краду. Отнимаю у них то, на что они имеют право. Знание – основополагающее право человека. Как и равный доступ ко всем возможным впечатлениям.

Мэй сама удивилась своему красноречию, и зал отозвался громовой овацией. Бейли взирал на нее с отеческой гордостью. Когда аплодисменты стихли, он заговорил тихо, словно не желая ее перебивать:

– Ты очень точно это сформулировала – повтори, пожалуйста.

– Ну, неловко признаться, но я сказала, что делишься – значит любишь.

Зрители засмеялись. Бейли тепло улыбнулся:

– Не вижу повода для неловкости. Формула бытует давно, но ведь здесь она пришлась кстати, правда? Здесь она, пожалуй, на редкость уместна.

– По-моему, тут все просто. Если любишь людей – делишься с ними тем, что знаешь. Тем, что видишь. Отдаешь все, что можешь. Если сочувствуешь их тяготам, их мучениям, их любознательности, их праву учиться и познавать мир, ты с ними делишься. Тем, что у тебя есть, тем, что видишь и знаешь. Мне кажется, логика здесь неоспорима.

Зрители загикали, и пока они шумели, на экране под первым тезисом появились еще три слова: «ДЕЛИШЬСЯ – ЗНАЧИТ ЛЮБИШЬ». Бейли в изумлении потряс головой:

– Великолепно. Умеешь ты формулировать, Мэй. И ты сделала еще одно заявление, которое, мне кажется, достойно увенчает нашу беседу – полагаю, никто не возразит, что она вышла замечательно поучительной и вдохновляющей.

Зал жарко зааплодировал.

– Мы говорили, как ты выразилась, о побуждении к скрытности.

– Ну, я им не горжусь, и, по-моему, оно ничем не лучше простого эгоизма. Теперь я это отчетливо сознаю. Я сознаю, что мы, люди, обязаны делиться тем, что видим и знаем. И все знания должны быть демократически доступны.

– Информация желает быть свободной – такова ее природа.

– Вот-вот.

– Мы имеем право узнавать все, что можем. Мы сообща владеем всей совокупностью знаний о мире.

– Вот-вот, – повторила Мэй. – А если я лишаю своих знаний кого-то или же всех? Это ведь означает, что я у них краду?

– Абсолютно верно, – энергично закивал Бейли.

Мэй посмотрела на зрителей: весь первый ряд – единственные различимые лица – тоже кивал.

– А поскольку ты, Мэй, так чудесно формулируешь, не повторишь ли свое третье и последнее откровение? Что ты мне сказала?

– Ну, я сказала, что личное есть ворованное.

Бейли поглядел в зал:

– Интересная формулировка, да, ребята? «Личное есть ворованное».

На экране возникли огромные белые буквы:

Мэй обернулась, перечитала все три тезиса. Глядя на них, заморгала, прогоняя слезы. Она что, правда сама все это придумала?

В горле пересохло, дыхание перехватило. Мэй понимала, что заговорить не сможет, и надеялась, что Бейли не попросит. Будто уловив, каково ей сейчас, как переполняют ее чувства, он подмигнул ей и обратился к залу:

– Поблагодарим Мэй за искренность, за блистательный ум и за превосходную человечность, будьте любезны?

Зрители повскакали. У Мэй горело лицо. Непонятно, как лучше, – продолжать сидеть или нужно встать? Она встала, постояла как дура, снова села и помахала, не поднимая руки с колен.

Где-то посреди громовой овации Бейли умудрился вставить финальное объявление: дабы делиться всем, что видит и может предложить миру, Мэй немедленно становится прозрачной.

Тварь была диковинная, фантомная, смутно грозная, неугомонная, но от нее невозможно было отвести взгляд. Мэй она загипнотизировала – эти кинжальные рывки, плавники-ножи, молочная кожа, глаза как серая пряжа. Явно акула – узнаваемые акульи очертания, злобный взгляд, – однако новый вид, всеядный и слепой. Стентон выволок ее из глубин Марианской впадины, спустившись туда в батискафе «Сферы». Акула – не единственное его открытие, еще он набрал во впадине доселе неведомых медуз, морских коньков и скатов, и все полупрозрачные, бесплотно движутся в громадных аквариумах, которые ему сконструировали практически за ночь.

Задача Мэй – показать зрителям животных, разъяснить, что непонятно, и в целом через свой объектив на шее стать окном в этот новый мир и вообще в мир «Сферы». Каждое утро Мэй надевала кулон, как у Стюарта, но полегче и поменьше. Объектив против сердца – так изображение устойчивее и шире кадр. Объектив видел все то же, что и Мэй, а зачастую больше. Качество исходников таково, что зрители могут наезжать, панорамировать, замораживать, повышать четкость. Звук тщательно настроен, сосредоточен на беседах Мэй – фоновые голоса и звуковое сопровождение записывается, но не мешает. В сущности, это означало, что любое помещение, куда она забредала, сканировалось полностью; зритель может навести фокус на любой угол, а если постараться – выделить и послушать все разговоры.