Пациентку, молодую привлекательную иностранку, направили ко мне на лечение ее родственники после того, как уже были испробованы различные другие методы. Она производила довольно неблагоприятное впечатление. Наиболее ярко у нее был выражен симптом чрезмерной тревоги. Ее заболевание не было агорафобией в точном смысле (страх открытого пространства [Ред.]): несколько месяцев она не могла находиться без постоянного присутствия другого человека; стоило ей остаться одной, как ее приступы тревоги усиливались, даже ночью она вынуждена была будить своего мужа или любого, кто оказывался рядом, и часами без перерыва рассказывала им о своих тревожных мыслях и ощущениях. Она жаловалась на ипохондрические ощущения в теле и связанный с ними страх смерти, на ком в горле, на «покалывание» изнутри черепа (эти ощущения вынуждали ее все время трогать свое горло и кожу лица); она чувствовала, что у нее удлиняются уши или раскалывается голова спереди; ее мучили сердцебиения и т.п. В каждом таком ощущении, в состоянии предчувствия которых она находилась постоянно, она видела признаки приближающейся смерти; кроме того, ее нередко посещали мысли о самоубийстве. Ее отец умер от атеросклероза, и ей все время чудилось, что это ждет и ее; еще ей казалось, будто она сходит с ума (как ее отец) и должна будет умереть в сумасшедшем доме. Когда на первом осмотре я обследовал ее горло на предмет возможной анестезии (нечувствительности [Ред.]) или гиперестезии (сверхчувствительности [Ред.]), она сразу же сконструировала себе из этого новый симптом. Часто она становилась перед зеркалом и начинала рассматривать свой язык, желая узнать, не произошли ли с ним какие-то изменения. После наших первых бесед, которые прошли в продолжительных и монотонных жалобах на эти ощущения, эти симптомы показались мне неподдающимися изменению, ипохондрическим типом помешательства, напоминающим несколько подобных случаев в то время, свежих в моей памяти.

Через некоторое время в ее внешности произошли некоторые изменения. Она казалась несколько истощенной. Может быть, дело в том, что я ни разу не попытался успокоить ее или как-либо еще повлиять на нее, но позволял ей беспрепятственно изливать свои жалобы. Проявились также едва заметные признаки переноса; после каждой беседы она чувствовала себя спокойнее и с нетерпением ожидала следующего сеанса и т.д. Она очень быстро схватила, как работать со «свободными ассоциациями», но при самой первой попытке эти ассоциации привели ее в безумное и болезненное возбуждение. «Я — N.N. — промышленник». (Здесь она называла имя своего отца, и в ее манере появлялось явное самомнение.) После этого она вела себя так, будто она действительно была своим отцом, выдавала заказы для складов и магазинов, ругалась (довольно грубо и не стесняясь, как это делают обычно в том районе), потом повторяла сцены, разыгрывавшиеся ее отцом, когда он сошел с ума, перед его отправлением в сумасшедший дом. В конце этого сеанса, однако, она вполне нормально ориентировалась, мило попрощалась и спокойно позволила проводить себя домой.

Следующий сеанс она начала с продолжения той же сцены; она снова и снова повторяла: «Я — N.N. У меня есть пенис». В промежутках она разыгрывала детские сцены, в которых уродливая няня грозила поставить ей клизму, потому что сама она не хотела испражняться. Последующие сеансы состояли либо из ипохондрических жалоб, либо из эпизодов отцовского безумия, а вскоре к этому добавились страстные фантазии на основе переноса. Она требовала — откровенным крестьянским языком — чтобы ее сексуально удовлетворили, и напыщенно обращалась к своему мужу, который не мог сделать этого как следует (и который, однако, с этим не соглашался). Ее муж впоследствии говорил мне, что с этого времени пациентка действительно часто просила его о сексуальном удовлетворении, хотя перед тем длительный период отказывала ему.

После этих эмоциональных разгрузок ее маниакальное возбуждение успокаивалось, и мы могли изучать предысторию ее болезни. Когда разразилась война, ее муж был призван, и ей пришлось заменить его в делах; она, однако, не могла справиться с этим, потому что все время должна была думать о своей старшей дочери (в то время той было около шести лет), ей все время мешали мысли, что с дочерью что-нибудь может случиться, пока ее нет дома, так что она при первой же возможности бежала домой. Ее старшая дочь родилась с рахитом и крестцовым менингоцеле, который был прооперирован, благодаря чему малышка осталась жить, но ее нижние конечности и мочевой пузырь были неизлечимо парализованы. Она могла лишь ползать на четвереньках, а ее недержание давало о себе знать «сто раз на день». «Это не имеет значения, все равно я люблю ее в тысячу раз больше, чем вторую (здоровую!) дочь». Это подтверждали и все окружающие; пациентка баловала своего больного ребенка за счет второго, здорового; она не признавала, что чувствует себя несчастной из-за больного ребенка — «она такая хорошая, такая умная, у нее такое милое личико».

Для меня было совершенно очевидным, что это явилось следствием частичного вытеснения у пациентки того, что в действительности она бессознательно ожидает смерти своего несчастного ребенка. Именно из-за этого бремени она была не способна справиться с возросшими в связи с войной нагрузками, и поэтому она нашла себе убежище от всего этого в болезни.

Тщательно подготовив пациентку, я разъяснил ей свое понимание болезни, после чего — после тщетных попыток вновь укрыться в безумии или в переживании переноса — она постепенно сумела частично впустить в свое сознание ту огромную боль и тот стыд, которые ей доставлял ее ребенок.

Теперь я смог прибегнуть к одному из методов «активной техники». Я отослал пациентку на один день домой, чтобы она после только что пережитого ею прозрения получила возможность оживить те чувства, которые вызывали у нее ее дети. Будучи дома, она вновь бурно отдалась любви и заботе о больном ребенке, а при следующей беседе с видом триумфа заявила: «Вот видите, все это неправда! Я на самом деле люблю только мою старшую девочку!» и т.д. Но тут же ей пришлось с горькими слезами признать противоположное; вследствие ее импульсивной, страстной натуры у нее появились навязчивые идеи: ей казалось, что она душит, или вешает свою дочь, или проклинает ее словами «Божий гром разрази тебя». (Это проклятие было знакомо ей из фольклора на ее родине.)

В дальнейшем лечение двигалось по пути, пролагаемом переносом любви. Пациентка почувствовала себя серьезно задетой чисто медицинским подходом к ее повторяющимся заявлениям о любви, что невольно указывало на ее необычно развитый нарциссизм. Из-за сопротивления, вызванного болезненным самомнением и самолюбием, мы потеряли несколько сеансов, но это позволило нам воспроизвести «оскорбления», подобные тем, которых ей немало пришлось перенести. Я смог показать ей, что каждый раз, когда одна из ее многочисленных сестер выходила замуж (она была младшей), она чувствовала себя обиженной пренебрежением к себе. Ее ревность и жажда реванша заходили так далеко, что вне себя от зависти она донесла на родственницу, которую застала с молодым человеком. Несмотря на свою заметную сдержанность и замкнутость, она была очень застенчива и обладала высоким мнением относительно своих физических и умственных качеств. Чтобы уберечься от риска слишком болезненных разочарований, она предпочитала все время оставаться в стороне от возможных соперниц. Теперь я вполне осознал ту удивительную фантазию, которой она дала выход в одной из своих лжесумасшедших выходок; она снова представляла себя своим (сумасшедшим) отцом и заявляла, что она хотела бы вступить в сексуальные отношения с самой собой.

Болезнь ее ребенка так сильно повлияла на нее только из-за ее (вполне объяснимой) идентификации с собой; в прошлом ей самой пришлось испытать болезненные нарушения ее собственной телесной целостности. В этот мир она также вошла с физическим изъяном: она страдала косоглазием, и в юности ей пришлось перенести операцию, которая доставила ей ужасные страдания, так как сходила с ума от мысли, что может ослепнуть. А кроме того, из-за своего косоглазия она постоянно была предметом насмешек других детей.