Дубленые женские шубки с опушками, украшенные и вышитые, были обыкновенны в России. Да и вообще странно было бы в России хотеть что-нибудь купить и не купить. Не найти, не достать, по-нашему. В России было все, что было в тогдашнем мире, да сверх того было немало и своего, российского.

Посмотрим же, к чему мы пришли, как одеваемся и какими способами достаем себе одежду помоднее и получше. Она проникает с Запада, та одежда и та обувь, что помоднее и получше. Я бы не видел в этом никакого греха. Еще во времена Грибоедова был „Кузнецкий мост и вечные французы“, то есть французские модные магазины. Но ведь магазины, куда заходи и покупай. Да, во время Грибоедова были особые магазины для аристократии, это верно. Но в конце девятнадцатого и в первые двадцать лет двадцатого века такие магазины были повсюду и общедоступны. Да и свои не уступали французским. Знаете ли вы, что теперь модную красивую вещь (кофточку, юбчонку, туфлишки) легче всего купить женщине в сортире. Да, да, в общественных больших туалетах где-нибудь на Петровке и в ГУМе. Именно там процветает торговля с рук заграничными шмотками. Главное, что в женском туалете не помешает милиция. Это ли не унижение для русских женщин, это ли не позор! В России, заваленной некогда овчинами, наши женщины гоняются за так называемыми дубленками, болгарскими и канадскими, и платят за них бешеные деньги, до тысячи рублей за одну дубленку. [54] А за чем они не гоняются? Можно ли купить хороший мужской костюм? Можно ли купить мех, чтобы любой и на выбор? Это в России-то, в стране мехов. Азиаты выстаивают в Москве многодневные очереди, чтобы купить ковер и увезти его в Среднюю Азию, в страну ковров.

И ради этого стоило убивать и замучивать миллионы и десятки миллионов людей?

Ну, хорошо, допустим, пока мы тут разглагольствуем, правительство очнется и чудесным образом наводнит страну необходимыми товарами, модной и красивой одеждой, мехами, фаянсом, фарфором, хрусталем, коврами и автомобилями всевозможных марок, кровельным железом и шифером, белилами и малярными кистями, бритвенными лезвиями (а не дрянью под названием „Спорт“ и „Балтика“), пишущими машинками и колготками, мебельными гарнитурами и запчастями, элегантными дамскими сумками и разнообразными мужскими шапками, одним словом, всем, за чем мы по мере надобности гоняемся, толчемся в очередях и что не покупаем, а „достаем“. Допустим, что правительство очнется и наводнит („для блага народа“) всем этим нашу торговую сеть. Но ведь это означало бы, что мы лишь встали вровень с другими странами, что мы стали как все, а отнюдь не очутились в особенном, социалистическом раю. Без всяких жертв все цивилизованные (а также и развивающиеся) страны наводнены всеми необходимыми человеку товарами, притом, что не проливали за это реки крови. Больше того, это означало бы, что мы достигли состояния дореволюционной России, в которой, конечно же, человек мог купить все, что ему было нужно.

— Но вот еда, Владимир Алексеевич, еда. Россия же голодала. Даже Лев Толстой помогал голодающим. Исторический факт.

— Молодец, Лисенок! Кувальдяга. Нокаут. Скула сворочена на сторону. Теперь можно только нечленораздельно мычать.

Они хихикали, но и сами уже знали, что примерно может за этим последовать и что скула не сворочена, и что их кувальдяга отлетит, как игрушечная, и что дело закончится общим нашим смехом, потому что самое смешное обвинять дореволюционную Россию в нехватке еды.

— Да, недороды случались в некоторых отдельных районах России и в некоторые годы. Но они были эпизодическими, редкими и за все тысячелетнее существование России, конечною, не унесли столько людей, сколько один только организованный голод 1933 года. В строгом смысле голодного мира и не было, хотя бы и во времена Толстого, упомянутого вами. Но была необходимость, у поволжских, скажем, крестьян, идти кормиться в другие губернии. Так не ставили же заслонов на границах Поволжья, не желая пустить их в хлебные губернии, как это было в тридцать третьем году, когда украинцев не выпускали ни на Кубань, ни в сторону Дона, Воронежа, Курска.

Толстой помогал, дочери его развивали деятельность. Но надо понять нормы того времени. Даже царь не мог ведь, не имел права взять хлеб у мужиков, скажем, на Дону и отдать его саратовским мужикам. Он имел право только купить его по существующим в мире ценам, купить так же, на таких же правах, как и любой другой житель России. Кстати сказать, мог купить на свои деньги хлеб для Поволжья в любом городе на базаре и Лев Толстой. Деньжонки были. Не знаю, почему он посылал дочерей собирать пожертвования для голодающих, а не шел по более легкому и прямому пути.

Да, прийти и взять хлеб у мужика никто не имел права, даже царь. Это теперь весь выращенный хлеб государство тотчас отбирает у вырастивших его колхозников, до последнего зерна. До недавнего времени отбирало практически бесплатно, теперь само себе назначило цену, более символическую, чем реальную. Кроме того, что говорить о поволжских недородах, которые случались, наверное, раза два за сто лет. В остальном же Россия ела. Как ела и что ела — немало нами уже говорено. Напомню вам хотя бы еще свидетельство Мельникова-Печерского. (Тогда в машине я пересказал эпизод своим друзьям не столько доказывая, сколько для потехи. Теперь же никто не помешает написать его, соблюдая точность.)

Вот обыкновенный трактир, столовая, что ли, по-нашему. Приехав из Заволжья, из лесов, пришли два мужичка в нижегородский трактир.

„Дивуется небывалый новичок низким поклонам, что ему, человеку заезжему, незнакомому, отвешивают стоящие за буфетом дородные приказчики и сам сановитый хозяин… Дивятся пестрой разбитной толпе половых, что в белых миткалевых рубахах кучкой стоят у большого стола средь комнаты и, зорко оглядывая гостей, расправляют свои бороды или помахивают концами перекинутых через плеча полотенец. При входе Алексея с дядей Елистратом они засуетились, и один, ровно оторвавшись от кучки товарищей, повел „новых гостей“ к порожнему столику. Разостлал перед ними чистую салфетку и, подперевшись о бок локотком, шепеляво спросил, наклонив русую голову:

— Чем потчевать прикажете?

— Перво-наперво собери ты нам, молодец, четыре пары чаю, да смотри у меня, чтобы чай был самолучший, цветочный, графинчик поставь.

— Какой в угодность вашей милости будет? Рябиновой? Листовки? Померанцевой? Аль, может быть, всероссийского произведения желаете?

Дядя Елистрат пожелал всероссийского произведения.

…Вот окидывает он (Алексей) глазами — сидят все люди почтенные, ведут речи степенные, гнилого слова не сходит с их языка: о торговых делах говорят, о ценах на перевозки кладей, о волжских мелях и перекатах. Неподалеку двое сидят за селянкой, ладят дело о поставке пшена из Сызрани до Рыбной: один собеседник богатый судохозяин, другой кладчик десяти тысяч четвертей зернового хлеба. С другого бока за чаем старик с двумя помоложе. Разговор идет у них об отправке к Калужской пристани только что купленной ими на пермских ладьях соли… Разговоры все деловые…